в контейнере для утиля, — и женщина достала какую-то вещь, обдав их запахом отсырелого тряпья. — Как нарочно, дождик прошёл, вот и намокло. А что? Отполощу в чистой воде, просушу, и ничего себе платьице. Не такое, как у тебя, — сказала она Икринке, — но мне сойдёт. — Она повернула к ним лицо. Оно, как понял сразу Антон, не было старым, но бледным и обесцвеченным, с большими страдальческими глазами, светлыми и круглыми как у рыбы, с редкими ресницами, но очень длинными. — И далеко же я зашла. Я-то живу в пустыне. Там хорошо. Врут, что плохо. Хорошо. Там у меня собственный дворец. И мой. Одно плохо, стали вылезать волосы, видишь, ресниц и бровей уж и нет. Хор-Арх мне сказал, уходи оттуда. Там незримая смерть, в этих камнях. Вроде инфекции, но куда мне? Я там привыкла. А умирать всё равно где. А была я, как и ты. У меня были такие же яркие платья с ажурными вставочками по тем местам, где у нас самая красота для них, для наших ценителей. Я же всю жизнь свою молодую падшей была. Где-то сейчас мои платья? Сгнили все давно. А как я ими гордилась, больше, чем собой. Вначале, помню, к таким богачам мне удавалось попадать в их закрытые миры. За ограды, на острова, в цветники. В благоуханные рощи. Как-то раз попала я в одно странное место. Всё из серебра. И человек, который меня ждал, до чего же был… Не подберу и слов. Необыкновенный во всём. Тоже в серебряной одежде. Кожа у него была светлая, а волосы золотые, понимаешь? Не из металла, понятно, а цветом как сияние светила. Но это было так. Я восхитилась, а потом испугалась. Что за диво? Человек он или кто? Глаза синие и сверкают как у демона какого. И тем не менее, это не уродовало его. Он смеялся от радости, что я оказалась такой пригожей и ласковой. Он был… — женщина опять задумалась. — Странный. Да. Но эти его волосы с оттенком светлого очищенного золота, и сама причёска не была похожей на ту, которую носят наши мужчины. Улыбка, яркий взгляд синих глаз, сила в каждом движении, в которой не было угрозы. Накормил меня, мы всё разговаривали, он жалел, что жизнь мне такая досталась. Мы подружились настолько крепко с ним, — на какое-то время она задумалась. Антон решил воспользоваться паузой и увести Икринку с этой поляны. Но женщина очнулась и вновь обратилась к Икринке, заворожённой её рассказом. — Он же словно не понимал, кто я и какие правила жизни у нас. Как малоумный какой! Я на язык грубая была. Даже лицо ему один раз расцарапала от обиды. А он не обидел в ответ, только отстранил меня и хотел забыть обо мне навсегда. Я умоляла его простить, говоря, где мне было обучаться хорошим манерам? И он простил, потому что был добрый, доверчивый как ребёнок. Но только, как ни хотела я остаться с ним навсегда, я его утратила по ряду странных и очень сложных причин. Не могу и рассказать о них. — Нищенка сделала попытку встать и уйти прочь, но была задержана Икринкой.

— Подожди! Поговори ещё. Мне интересно.

— Я родилась в этих местах. Недалеко отсюда есть совершенно уже пустой посёлок, где мы жили с матерью. А вокруг никого. Правда, за рекой сразу город начинался, тот, что неподалёку отсюда. Ну, вот… — Она хмурилась, пытаясь уловить ускользнувшую нить собственного повествования. — Мой горный златокудрый ангел, а он жил в горах в загадочном доме из зеркального серебра, и умел летать по небесной тверди в прозрачной штуковине, прощал меня за то, за что любой меня бы избил. Ведь сколько случаев, когда калечат и убивают девушек просто за слово, сказанное наперекор. Да. Не видела я потом никого, похожего на него. Имя его было Шан-Дор. Я полюбила его в те дни, когда считала, что сердце моё навсегда стало отгоревшим дотла. А это было не так, или же он исцелил меня. И если бы я смогла в те годы уйти далеко от столицы в поисках другой дороги и других людей, то у меня бы была совсем другая жизнь. Я же осталась там, где и была, — в столице. А уж она как кислота выела меня до самого донышка души. Вместе с памятью обо всех последующих событиях. И хорошо. Чего помнить? Но Шан-Дора я не забыла. И сама себе порой не верю, что он был в действительности. Как будто ветер из-за гор принёс в мою душу образы чужой нездешней судьбы, и они чудом прижились, став мне родными. По своей ранней молодости я на фабрике работала. Поэтому моя последующая жизнь казалась мне неслыханным везением. Но быстро я измоталась. Природа что ли хлипкая досталась. Мать родила меня, будучи почти старухой. Вот здоровья и не было с детства. Просили у неё. Отдай девочку на богатое воспитание. Что она тебе, нищей? Нет. Оставила. Отец умер рано, когда я только и соображать начала. А эта карга ради того и оставила, чтобы я на неё работала. Так что и место рождения это посильнее судьбы будет. Не всегда преодолеешь тяготение нищеты. Я красивая была. И, понятно, нашёлся тот, кто первый и пристроился под мой доверчивый девичий бочок. Не скажу даже, что полюбила его. Скорее, отозвалась на его страсть. А он собою тоже не последний был в тех местах, что за рекой начинались. Но мать его ведьма была. Возненавидела меня. «Зачем тебе нищая, когда ты и сам нищий? Да и неумеха, ничего не умеет. Брось»! Он вроде не слушал, пока охота была в меня, дуру, раскрытую для него, входить да наслаждаться без ответственности и трат. А потом удрал, решил стать военным. Поступил куда-то. Стал охранником, хотя, впоследствии вылетел. Где-то, слышала, по лесам здешним обретается. Охраняет деревья. Если уж людей не смог. Я же ребёнка мамаше и оставила. Благо, что никто не донёс. Селение пустынное, одни мы с матерью там и жили. Но в столице, видишь, участь падшей меня настигла. Мамаша ребёнка в Департамент детства сдала. Надеюсь, что она, а это была девочка, обрела более удачливую судьбу. Я же о своей участи не жалела в первое время. Хотя измоталась быстро. Вышвырнули меня, но в пустынях полно народу обретается. Живут люди и там. Не пропадают. — Она вяло теребила хлеб бесцветными губами. — А ты, лохматая, пользуйся, пока хороша. Я-то дура была, все возможности прошляпила. Ума не хватало