Борис Годунов быстрым шагом прошел мимо Нагого. И все же успел заметить посиневшие, с разбухшими венами руки узника, затянутые веревкой. Правитель опустился в деревянное кресло, в котором не раз сиживал Иван Васильевич Грозный.

— Здравствуй, Михайла Федорович, — сказал он, усевшись поудобнее.

— Здравствуй, ежели не шутишь, — глухо отозвался Михайла Нагой. — Здравствовать нам, Нагим, как видно, не приходится.

— По розыску ты виноват. Расскажи все, как было. Как вы, Нагие, не уберегли царевича и он набрушился на нож и помер от своей руки. Ежели правду скажешь, всем вам милость от меня будет.

— Царевич Дмитрий не сам набрушился на нож, его зарезали убивцы, — твердо сказал Нагой. — Я буду целовать на том крест. Пусть приведут сюда патриарха. Приведите патриарха.

— Еще что скажешь?

— Мамка боярыня Василиса Волохова говаривала, что по твоему, Борис Федорович, велению убит царевич.

Окольничий Клешнин поперхнулся слюной. Оглянулся, пальцами убрал обгоревший фитиль. Затрепетало пламя, заколебались тени по стенам.

— Прочти, что сказала Волохова. — Правитель повернулся к окольничему Клешнину.

— «Царевич упал на землю в падучей и набрушился на нож», — четко и твердо прочитал Клешнин. — «А ежели я что иное говорила, то токмо под страхом смертной казни. Михайла Нагой хотел мне молотком голову разбить, замахнулся было… а молоток тот тяжек, поболее пяти гривенок».

— Что скажешь, Михайла Федорович? Смотри, будем ломать тебя на дыбе.

— Лжа, все лжа, убили царевича. Рана широкая, во все горло. Ты ведь видел, Андрей Петрович. Скажи, разве от своей руки такую рану ребенок мог сделать?

— Читай еще, что Василиса Волохова сказала.

— «На Афанасия Афонского ночью приехал в Углич князь Андрей Шуйский. Собрались они: Михайла, Григорий и Андрей Нагие да князь Шуйский в верхних палатах. Пили они вино, упились и промеж себя говорили. И сказал им князь Шуйский тако: „Везите царевича Дмитрия в Москву и верных людей с собой берите. Колокольным звоном царевича Москва встретит, и быть ему на царском престоле, а царя Федора Ивановича с царства долой…“ Пьяные они громко говорили, а я под дверью стояла и слышала».

— Что скажешь теперь, Михайла Федорович? — спросил правитель.

Михайла Нагой долго молчал. По лбу потекли ручейки пота и залили глаза.

Узник мотнул головой, стряхивая едкий пот.

— Молчишь? — В голосе Бориса Годунова послышалось злорадство. Однако правителя заговор теперь не тревожил. Царевича Дмитрия не стало, и все рассыпалось само собой. Страшно прослыть убийцей царевича.

— Лжа… Может, и говорили что по пьяному делу, не помню теперь. — Нагой вспомнил клятву на иконе. — Нет, таких разговоров не было, солживила проклятая баба.

— А ежели твой брат Григорий и дядя Андрей вину признают и на том будут крест целовать… и жильцы признают, что ты их в Москву звал, тогда как?

— Лжа, все лжа, — твердил Михайла.

— Смотри, кости вывернем — другое заговоришь.

— Пытай не пытай, говорить буду правду.

— Послушай, Михайла Федорович, в остатный раз добром говорю. Ежели ты скажешь правду о том, как Нагие не уберегли царевича и он на нож набрушился, никого не трону. В Москве по-прежнему будете жить либо в Угличе, как захотите. Царице Марье в почете жить до конца дней своих. Денег дам и земли отмерю вдоволь… А не скажешь, я расправу учиню, какой прежде не видано было. За царскую кровь младенца никого не пожалею. Всех, кто на княжьем дворе был в тот день, всех на плаху. Царицу в монастырь, а вас, братьев, в ссылку, в Сибирь соболей ловить.

— Что ты говоришь, Борис Федорович, побойся бога!

— Вы царевича не уберегли, а для отвода глаз и своего спасения царского дьяка Битяговского убили. Ты своей рукой убил, — возвысил голос Борис Годунов. — Бога я боюсь, поэтому и расправлюсь с вами за кровь сына помазанника божьего.

— Лживый ты человек, Борис Федорович.

— Вы, Нагие, противу царской власти мятеж в Угличе учинили. Колокольным звоном народ подняли…

Борис Федорович загорелся и готов был говорить долго.

— Хочешь, я тебе всю правду выложу? — прохрипел Михайла Нагой, ворочая налитыми кровью глазами.

— Правду? Говори. — Борис Федорович сошел с кресла и сделал несколько шагов к узнику.

Михайла почувствовал запах розового масла от ухоженной бороды правителя.

Михайла Нагой — человек с неистовым, необузданным нравом. Звезд с неба не хватал, но был честен и всегда стоял за справедливость. Он понял, что правитель хочет оправдать себя в глазах Москвы, хочет отвести от себя подозрения в убийстве царевича Дмитрия. Михайла Нагой знал, что Нагие проиграли в страшной игре за царский престол и теперь предстоит жестокая расплата. Была надежда на защиту сестры, царицы Марьи, но теперь и она испарилась. Осталась ненависть к правителю Годунову, укравшему у Нагих будущее.

В Угличе ни у кого не было сомнений в виновности Бориса Годунова. Духовник семейства Нагих написал грамоту, где многие именитые горожане свидетельствовали против правителя. Но когда приехали в Углич князь Василий Шуйский, Клешнин и митрополит Крутицкий Геласий, все пошло шиворот-навыворот. Духовник стал говорить другое, а за ним отреклись от прежних слов и многие горожане. «Бориска перехватил наше письмо к царю Федору Ивановичу, — думал Михайла. — Он лезет из кожи, чтобы погубить всех нас, Нагих, убрать со своей дороги».

И вот он, Нагой, шурин царя Ивана Грозного, стоит со связанными руками перед истинным убийцей царевича Дмитрия.

«Пусть меня пытают, пусть грозят смертью, я не отступлю и буду твердо стоять против злодея. Боже, помоги мне, — молил Михайла, — держать правду и не поклониться Годунову».

Страшная ненависть красной пеленой закрыла глаза Нагого.

— В Углич по царскому указу для бережения Дмитрия четыре приказа стрельцов наряжено, три конных и один пеший, так ли, Борис Федорович? — сказал Нагой, едва ворочая языком от душившей его злобы.

— Ну, так что ж от того?

— Так, говоришь, а когда в набат ударили, ни одного стрельца в кремле не оказалось. Ведомо тебе?.. Знаю, что замыслил, кровопивец. Царевича Дмитрия заколоть, ударить в набат, свалить все на недосмотр Нагих. Ты хотел, — выпучив кровянистые глаза на правителя, хрипел Михайла, — весь род Нагих самосудом извести. Так ведь, так, злодей? Стрельцов-то перед тем ты в Серпухов увел, мешали они тебе на стенах.

Лицо Бориса Годунова исказилось.