По чьей вине душа Земли давно уже впитала в себя и злость, и ненависть, кровь бесчисленных войн, предательства, насилий; дым и пепел пожарищ засыпал голубые глаза небосвода…

Давно уж вырос отрок и заматерел, забыл заветы и наказы мудрых пращуров; разучился каяться, прощать, жалеть, любить… И вот уже – без роду и без племени! – бежит, бежит великовозрастный ребенок и не видит край своей дороги, за которым пусто и черно…

Остановись! Одумайся!

Ещё не поздно!..

25

В человеке сильна память зверя, и всколыхнуть её гораздо легче, нежели унять…

Несколько раз он пытался жутким усилием воли затормозить своё сердце и не давать ему ходу. Но зверь, живущий в нём, не понимал его: зверь не склонен к самоубийству. Сердце опять и опять уходило из-под контроля, начинало радостно и жадно гонять по жилам кровь.

Матёрый дал себе отсрочку до весны (чтобы люди не кляли его, ломами открывая мёрзлый грунт могилы), а потом, когда земля оттаяла и всё кругом цвело, звенело, призывая жить и обещая сказку впереди, – Матёрый достал оружие и хладнокровно убил в себе страшного зверя.

Случилось это далеко, на бывшей беловодской стороне, в небольшой гостинице районного посёлка, стоящего на краю рукотворной пустыни, какая возникла на дне беловодского моря. Похоронили незнакомца тихо, но достойно, как умеют ещё хоронить в несуетливых глубинках: не наливаясь водкой до бровей, не превращая поминки в сатанинский шабаш.

По вечерам на кладбище был слышен вой волков, и неоднократно там встречали белую волчицу. А кое-кто встречал там женщину в короне, в белом длинном платье, обличием разительно похожую на образ Беловодской Богоматери. Но вряд ли это правда. Во-первых, потому что Богоматерь даже не ко всякому праведно жившему и достойно помершему в гости захаживает, не говоря уж о самоубийцах, которых церковь не берется отпевать. А во-вторых, незнакомец тот был один-одинешенек на всём белом свете: сроду никто про него не спросил.

Только однажды, говорят, приезжал попроведать его какой-то чудак в белой шляпе. Приезжал на русской тройке с бубенцами. Памятник ни памятник, но что-нибудь хотел он соорудить на серой высокой могиле, где почему-то ничто не росло, а только странная какая-то муравушка, похожая на волчью шерсть. Но и тому доброхоту дорога вскоре была заказана в эти края: каждое лето пески бушевали в новорожденной пустыне, засыпая окрестные пашни, дороги, леса и жилища и наполняя воздух противною «мертвинкой» – дышать становилось так трудно, словно бы к каждому горлу приставлена кем-то была незримая неласковая лапа.

Скоро посёлок разъехался; последние печные трубы, голенастый колодезный журавль в переулке, берёзы и тополи за огородами – всё скрылось под мощной могилой песка, нанесённого ярыми и бесконечными бушующими ветрами, берущими силу в пустыне.

И теперь только на очень старых картах сохранилось от посёлка милое название над голубою ниткою реки да маленькая точка, вот такая же, примерно, как в конце нашего грустного повествования.

1

Школа стояла среди сосняков. Просторная светлая школа. На стенах – карты континентов, морей и океанов. Портреты мудрецов и писателей: Аристотель, Платон, Достоевский и Пушкин, Толстой… За окнами пели синицы, мелькали деревенские ласточки, дятел сыпал дроби там и тут; с мохнатых сосен прыгали золотые солнечные зайцы – лежали на полу в просторном классе, на партах.

– У вас, дорогие мои, вся жизнь впереди! А жизнь, если по уму распорядиться, обещает хорошую сказку! – назидательно твердил учитель и просил как можно аккуратнее выводить слова эти в тетрадках по чистописанию.

Детская память сохраняет принцип: что написано пером – не вырубишь топором. Крепко запомнилось мальчику, понравилось то назидание. Вырос неглупым и скоро сообразил: ждать обещанную сказку – дело ненадежное. Её легче встретить в пути. Действовать нужно, действовать, а не сидеть Ильею Муромцем на тёплой печке, «нюхая вкусную дырку от бублика», как шутил всё тот же дорогой учитель.

Задумано – сделано. После деревенской школы вьюноша махнул в ближайший город и выучился на доктора. Институт закончил с отличием – право свободного выбора. На стене, в кабинете для государственных экзаменов, висела карта необъятной Родины: синели моря, океаны, зеленели равнины, золотисто и красно-кирпично горбатились горы. В любую точку целься – не откажут.

Хитрован куда рванул бы сразу? В Москву да в Питер многие сокурсники впереди паровоза готовы бежать и гудеть от восторга. А этот… ну, святая простота в лаптях. Нашёл на карте мухами обсиженную допотопную глушь – беловодскую сторону. Вот, мол, товарищ профессор, с пелёнок об этом мечтал.

На выпускном шумном вечере коллеги подшофе подходили на кривых ногах к нему, весело чокались бокалами, стаканами:

– Сла-а-вик! – тянули с милою издёвкой. – Динь-дон! динь-дон! слышно там и тут, нашего товариш-ча на каторгу ведут!..

– Кого это? Какого товарища? – недоумевала «святая простота».

На него смотрели с сожалением, горестно качали головами.

– Законопатил ты себя, дружище! – поражались искренне. – То ли до свиданья говорить, то ли прощай?

Была зима, когда герой этой истории – Болеслав Николаевич Боголюбов – отправился к месту «добровольной ссылки». Всё было чисто кругом, как большая страница, – аж дух перед ней, ослепительной, так и захватит порой: боже правый, скажи ты мне, грешному, что тут напишется? Как тут сюжет закрутится свистящей метелью? Где поставит мастер золотую точку? И будет ли она, эта история, чиста, светла, как эта великая даль впереди, какую не обнять обычным взором, а только мыслью можно дотянуться до горизонта, где небо чуть примяло снежный пух и принарядило в голубень…

2

Крупный снегопад «лопухами» лениво кружился в безветрии и не хотел приземляться. Солнце теряло свет за пеленой. Утренняя птаха, крылом поколотив под небесами, вернулась на гнездо: невозможно протолкнуться в густом пуху.

А в полдень пурга задурила. Кувырком полетели сугробы. Длинные свирепые свирели заиграли в горах и долах. Стройный хор таёжных великанов закачался под метелью и запел.

На лесной дороге показалась пара саней – выезжали на мутный огонёк железнодорожного переезда. Красавчик – пожилой мужчина со страшным лицом – отчаянно горланил в передних розвальнях:

Сыпал снег буланому под ноги,

в спину дул попутный ветерок.

Ехал долгожданною дорогой,

заглянул погреться в хуторок…

– Поберегись, Красавчик! Паровоз идёт! – оборвали песню с других саней. – Куда ты прёшь, как на буфет с поломанной копейкой!

– Паровоз пускай меня боится! Пускай пропустит! – откликнулся добродушный мужчина, но, однако, попридержал буланого коня.