– Это каким же ветром вы сюда? – удивился маячник.

– Здорово, Лель Степаныч! – Мужики загомонили вразнобой. – Метелью занесло к тебе. Пусти погреться.

– Ну, распрягайте лошадей, раз такое дело… – Маячник прицыкнул на собачонку, от радости скачущую на людей – лицо лизнуть хотела. – Да уймись ты! Видишь, как соскучилась!

Избушка смотрителя – кухня, горница и небольшая пристройка, набитая всякими причиндалами, необходимыми для бесперебойной работы маяка. Избушка весьма колоритная. Здесь тебе и морские кораллы, и звёзды, прибитые на стенах и даже на потолке. Обрывок обветшалого паруса – заменяет шторку на окне. В углу, на древней колченогой тумбочке, стоит радиостанция, работающая на дальних волнах: два раза в сутки Лель Степанович выходит на связь, сообщает метеосводку и говорит, как дела – есть проблемы, нет ли.

В тепле, напившись чаю, мужики едва ли не мгновенно заснули на тулупах: кто на лавку постелил, кто на полу возле печи. Доктору лучшее местечко отвели – на широком мягком топчане. И устал с дороги Боголюбов, а не спалось чего-то. Лежал с открытыми глазами в темноте… Улыбался чему-то… Горела печь, постреливая сбоку. Окошко в ледяной оправе держало яркую дрожащую звезду. Морозные наросты постепенно подплавлялись: в жестяную посудину, стоявшую возле подоконника на стуле, размеренно капало. Прогорали жирные смолевые поленья: изредка шальной какой-нибудь проворный уголёк багрово брызгал, выпрыгивая в поддувало. Настенные часы роняли быстротечную «капель» секунд…

Зимой темнеет рано, светает поздно. И чего только не передумаешь за долгую морозную ночь. (Боголюбов так и не уснул). Случайности редко бывают в судьбе, больше встречается тайных закономерностей… И что же из этого следует? А, философ? Почему ты оказался на маяке? Почему тебя мучает эта случайность? Ах, да! Не бывает случайностей. Ну, извини тогда, парень. Не знаю, чем помочь в твоих раздумьях. Время покажет. Спи.

Сказал бы кто-нибудь ему сейчас, что в недалеком невеселом будущем он окажется на этом маяке, но уже не гостем, а хозяином – новым смотрителем – разве поверил бы доктор в такое завихрение сюжета? Ни за что не поверил бы: хохотал бы до рассвета и с кровати падал бы от хохота. А ведь именно так и случится, хоть верь, хоть не верь. Но это – потом. А пока – пускай себе спокойненько парень лежит в тишине и мечтает о будущем, как можно только в юности мечтать – в голубых да розовых тонах.

Утром петух в избушке заорал – прямо под ухом доктора, с полчаса назад сомкнувшего глаза.

Мужики – они уже все были на ногах – добродушно посмеялись, глядя, как Болеслав испуганно подскочил, растопырив одичалые спросонья, мутные глаза.

– Лель Степаныч, – отодвигая чашку с чаем, сказал Красавчик, – у тебя не петух, а какой-то соловей-разбойник.

– Разбойник, это точно, – согласился маячник. – Ты посмотрел бы, как он собачонку гоняет.

– А он её не топчет? – Мужики развеселились. – Собачонка яйца не несёт?

Вдалеке над морем – алыми и розовыми красками – располыхалась утренняя зорька.

Путники, напившись чаю, из тёплой, душной избушки смотрителя вышли на волю. Оголённое солнце и огромная выпуклая синева небосвода – в стороне беловодского моря – весело и яростно полоснули по сонным глазам: ладонями пришлось приберегать; слёзы текли, пока глаза не приморгались, не пообвыкли.

К полудню, наконец-то, приехали в райцентр – старое село на берегу реки. И тут начались приключения.

– Извините, ваше место занято уже, – сказали Боголюбову, пришедшему в кабинет районного чиновника.

Болеслав обалдело сел на чемодан и почесал переносицу – будто обухом по лбу заехали. А через минуту подскочил, загорячился:

– То есть, как это – занято? Кем? Когда? На каком основании?

Чиновник руками развёл.

– Мы ждали вас полмесяца назад.

– Да, но вот же документы, посмотрите! – Боголюбов начал трясти какими-то бумажками. – Посмотрите… Я не сам…Это же крайздрав меня задерживал!

Спокойные глаза чиновника были похожи на две оловянные пуговки – твёрдые, прохладные. Человек, застёгнутый на такие пуговки, не знает никакой сентиментальности.

– Очень сожалеем, но место уже занято.

«Да уж, да уж! – Юный доктор поморщился. – Как сказал Павлик Морозов: в жизни всегда есть место подлости!»

Он едва не взорвался – характер такой; но заставил себя неторопливо посчитать до десяти.

– И что же теперь? – тихо спросил он, вздыхая. – Как быть?

Чиновнику понравилась его большая выдержка, покладистость.

– В Горелый Бор поедете?

– А что это такое?

– Вот сейчас расскажу…

3

В предгорьях, в голубовато-чёрной таёжной глухомани, ещё недавно можно было встретить лагерные постройки. На полянах – полынью да крапивой поросшие могилы с номерными знаками. Там и тут виднелись обвалившиеся шурфы, пробитые в кремнистых монолитах – выцарапывали золото из недр. А золота здесь было – лопатами сгребли спервоначала, это уж потом отбойным молотком вгрызлись в глубину. За две или три пятилетки ударного, кошмарного труда все богатство подчистую подмели – бросили участок.

Старая глубокая дорога долго не топталась ни человеком, ни зверем. Разве что охотник мимоходом ступит в колею, забитую сочным подорожником и незабудками: очень, очень много на печальном том пути растёт голубоглазых, слезой-росою окроплённых незабудок.

Время словно стороною обходило бывший лагерь. Годы и годы всё там стояло, как прежде. Серые высокие заборы в несколько рядов. Железная колючая крапива – прочная проволока, натянутая густо, щедро и подключенная к току такой страшной силы, что если дотронуться – две-три секунды, и нету тебя, только груда угольков на земле задымится. Сторожевые вышки над лагерем торчали, поблескивая грязными стёклами, напоминающими ледяной оскал штыка, ствола либо сытое мурло охранника с биноклем. Если прислушаться, прикрыть глаза – свирепый лай овчарок возникнет в тишине, разлаиваясь эхом по распадку; заскрипят ворота, запуская смертельно утомленных узников, поднявшихся из золотого забоя. На контрольно-пропускном посту – он тоже уцелел – кажется, вот-вот начнётся унизительный шмон; проверка. Сытые жестокие жлобы с малиновыми нашивками на форме – «малиновые парни» – с каким-то садистским удовольствием, замаскированным под необходимую служебную обязанность, заставляют наизнанку вывернуть всё, что возможно, а то, что невозможно – прошмонают. Погаными потными лапами под телогрейку залезут, под нательную рубаху, под кожу ногтями вопьются и в самую душу проникнут, обшарят. «Малиновые парни» – опытные черти, их не проведёшь. Ножами они старательно скребут полуразвалившиеся башмаки и утята – резиновые, то бишь, сапоги. Каблуки и подошвы исследуют чуть ли не с лупой – может быть, заклятый зэк вместе с грязью тащит «золотую вошь» в тайник: подкопить немного и броситься в бега. В бараках стоят – ещё крепкие с виду – дощатые нары, исписанные горькими проклятьями жизни и судьбе. (На одном краю барака написано «Мурманск», а на другом – «Сахалин»). Целёхонькие, жуткие бараки. Словно ждут, не дождутся своих замордованных узников: из прошлого придут или из будущего…