Древние боялись одиночества, считали его наихудшим из страданий, полагали, что оно опустошает душу, является крайней формой заброшенности, чуть ли не прообразом смерти; и это понятно, потому что весь мир человека той эпохи конструировался на основе спасительной силы группы — города, армии, коллективов, организованных по возрастному принципу, обществ взаимопомощи или религиозных братств (примером последних вдохновлялись, кстати, и «неподражаемые»).

Потому ли Антоний находил облегчение в одиночестве, что отличался от своих современников? Плутарх этого не утверждает; напротив, он, хоть и не прямо, объясняет возникшее у римлянина ощущение передышки другой причиной: Антоний в это время избавился от постоянного контроля со стороны агентов Клеопатры. Очевидно, Алекса уже не состоял в его свите (хотя до того десять лет подряд не отставал от него ни на шаг и даже во время прорыва актийской блокады умудрился оказаться с ним на одном корабле); да и Тимаген куда-то исчез.

Понял ли наконец Антоний, когда плыл к берегам Африки и так долго находился в прострации, что его неразрывная связь с Клеопатрой обусловлена не только судьбой, но и усилиями самой царицы, действовавшей через своих приспешников? Все как будто на это указывает; в момент расставания с царицей Антоний (по всей видимости, под воздействием того же импульсивного порыва) прогнал от себя и всех этих надоедливых советчиков, наполовину философов, наполовину шпионов, от которых его римские друзья уже многие годы его предостерегали.

И тем не менее форма, которую Антоний придал своему ожиданию, — эти долгие блуждания по пескам — не предвещала ничего хорошего, хотя внешне казалась выражением безмятежности духа. Прогуливаясь вдоль пляжей, уже обдуваемых резкими осенними ветрами, беседовал ли он со своими двумя друзьями о тщете человеческих чаяний, о непостоянстве вчерашних союзников, которые, как он теперь узнавал, переходили на сторону врага? Или, как на борту своего судна, он замкнулся в молчании? Плутарх по этому поводу ничего определенного не говорит; зато подчеркивает, что прогулки Антония не преследовали никакой конкретной цели, — так что у нас есть основания полагать, что если он и вышел из своей прострации, то все равно был погружен в меланхолию; а друзья, скорее всего, сопровождали его в этих странных блужданиях просто потому, что боялись, как бы он не наложил на себя руки.

Как бы то ни было, он все еще ждет возвращения своих гонцов. Значит, не совсем потерял надежду; и как будто верит, что Канидий, не справившийся с солдатами-изменниками при Актии, сумеет привести к нему оставленные в Азии легионы.

Это была, конечно, отчаянная надежда, в которую он вложил свою последнюю энергию: потому что в день, когда Антоний узнал, что Скарп приказал убить его послов и перешел на сторону Октавиана, он неожиданно выхватил меч и попытался покончить с собой.

Друзьям удалось его остановить. Удалось, несомненно, потому, что в глубине души Антоний еще не был готов к смерти; и хотя он обладал обостренным чувством чести, хватило одного слова, чтобы заставить его отказаться от рокового шага: имени царицы.

Слово это произнесли друзья — и, видимо, не один раз, потому что через несколько дней маленькая группа уже двигалась по дороге на Александрию.

* * *

Явившись во дворец и услышав о проекте Клеопатры, он, конечно, был ошеломлен; и, вдохновленный ее дерзостью и энергией, наверное, сам воспрянул духом: она сказала ему, что, как только флот сконцентрируется в Красном море, а азиатские легионы прибудут в Александрию, они переправят сокровища под надежным конвоем на корабли, поднимутся на борт флагманского судна и потом, на всех парусах, поплывут к Индии.

План царицы был превосходным, если не считать одной детали: она забыла, что даже в глубине пустыни все обо всем знают; и что у нее там есть враги, которые уже давно, ничем не выдавая своих замыслов, думают о том, как ее погубить, — набатейцы. Они не забыли, что она выпросила у Антония то, что прежде являлось основой их богатства: монополию на добычу битума; и с тех самых пор ищут способа вернуть свое достояние. И они нашли такой способ: сообщили о ее маневрах наместнику Сирии, человеку, преданному Октавиану, который тут же заключил с ними союз. Затем эти номады, базировавшиеся в Петре, совершили неожиданный налет на ее корабли и подожгли их; за несколько часов красноморская эскадра выгорела дотла.

Новость потрясла супругов. Разумеется, у Клеопатры оставалось еще много кораблей, далеко не все ее парусники были переправлены по пескам в Красное море; однако пираты, тоже пользовавшиеся покровительством наместника Сирии, теперь постоянно угрожали ее берегам; и в любом случае, даже если бы, несмотря на их атаки, удалось доставить корабли к Красному морю, их бы там снова подожгли или потопили. Следовательно, путь в Индию был отрезан, а ее последняя мечта — порушена.

В довершение всего, как бывает в плохой мелодраме, примерно в это же время Канидий приехал в Александрию и тоже привез катастрофическое известие: все азиатские легионы перешли к Октавиану. У Антония и царицы нет больше ни армии, чтобы защищаться, ни парусников, чтобы бежать. Египет попал в кольцо окружения: потому что, согласно все более настойчивым слухам, Ирод тоже готов совершить предательство. Теперь уже не Актийский залив, а собственная страна оказалась для царицы ловушкой.

И они даже не могут скрыться со своими сокровищами в пустыне: при первом известии об их отбытии из Александрии все бандиты с большой дороги бросятся за ними в погоню. Значит, остается лишь один выход, самый мучительный, но и самый благородный: умереть, унеся с собой в могилу свое золото.

А пока Клеопатра размещает остатки войск на границах страны. Не питая, впрочем, никаких иллюзий; что же касается ее золота, серебра, денежной наличности от последнего сбора налога, всех старинных семейных сервизов, ее кубков, украшений, жемчугов, слоновой кости, изумрудов, мебели из эбенового дерева, рулонов шелка, запасов пряностей, мирры, ладана, других благовоний, то она решает, что при первой тревоге прикажет отнести эти сокровища (вместе с легко воспламеняющимися веществами — паклей, смолой, фитилями, лучинами) в единственное место, где она сможет их уничтожить, устроив гигантский пожар, чтобы они не достались Октавиану: в свою гробницу.

* * *

И вот наступает зима, последняя в их жизни. Период дождей, низких облаков, резких ветров. Когда-то это время года было для них «сезоном любви»: именно в зимние, часто холодные месяцы царица зачала троих из своих детей.

Однако сейчас, когда пришла беда, любящие снова расстаются. Может быть, они поссорились из-за Иудеи: ведь Клеопатра тысячу раз повторяла Антонию, что ему следовало не превращать эту землю в независимое царство, а отдать ей, египетской царице; что, доверяясь Ироду, он сам готовил почву для предательства, и она всегда это знала. Как бы то ни было, ссорились они или нет, Антоний теперь хочет жить один: на краю города, недалеко от театра и рынка, на выдающемся в море скалистом мысу он велит возвести для себя длинную дамбу. В этом уединенном месте, говорит он, в непосредственной близости к волнам, он чувствует себя счастливым, избавленным от пустой суеты мира; чувствует себя настолько свободным, что хотел бы жить здесь до часа своей кончины.