Или это была форма медитации — единственный способ сосредоточиться и принять, наконец, столь трудное для него решение о необходимости расстаться с царицей? Такое тоже возможно, ибо не успел флот встать на якорь у берегов Киренаики, как супруги разделились: Антоний остался на месте, в маленьком городке с названием Паретоний[114], чтобы там дожидаться своих легионов, тогда как Клеопатра предпочла вернуться в Александрию. Впервые за последние два года их пути разошлись — и, очевидно, на сей раз никаких ссор между ними не было.

Следует ли искать объяснение происшедшему в той стене молчания, которой Антоний, еще на борту корабля, сумел отгородиться от царицы? Палуба судна, качающегося на волнах, действительно является не совсем подходящей сценой для трагической актрисы: в этом тесном пространстве трудно двигаться, варьировать эффектные приемы — крики, жалобы, гнев, слезы, — которыми так виртуозно владеет Клеопатра. Однако она никогда не допускала, чтобы кто-то навязывал ей правила игры, — и менее всего готова была позволить подобное Антонию. Поэтому можно предположить, что, столкнувшись во время плавания с его упорным молчанием, она мудро решила на этот раз оставить его в покое и уехала в Александрию одна, уверенная, что рано или поздно Антоний непременно вернется к ней.

Подобная тактика имела и еще одно преимущество: пока они будут в разлуке, она может попытаться вступить в переговоры с Октавианом; она всегда умела играть на нескольких досках одновременно — почему же ей не попробовать, как в период борьбы триумвиров с Брутом и Кассием, потянуть время, маневрируя между побеждающим и проигрывающим? Это даст Антонию передышку, он соберет своих людей. А потом наступит момент, когда он захочет возобновить борьбу; и в тот день, хотя бы потому, что столкнется с необходимостью платить жалованье своим солдатам, он обязательно вспомнит о ней.

Значит, нынешняя разлука — всего лишь несчастливый период, который вскоре закончится, нужный для того, чтобы Антоний, побыв в одиночестве, снова почувствовал вкус к жизни. А жить, она это знает, он может только рядом с ней.

Если же вдруг ее супруг и возлюбленный поддастся противоположному желанию, уступит зову смерти, тогда тем более он не сможет обойтись без нее.

Она, как всегда, не пожелала уронить своего достоинства. И прибегла к испытанному средству: к театральному зрелищу. Прежде чем войти в александрийский порт, повелела украсить свой флот, как украшают победившую армаду. Вдоль бортов, снастей, мачт ее матросы натянули длинные гирлянды цветов. Она набрала певцов, флейтистов; и когда корабли огибали Фарос, до берега долетали звуки триумфальных песнопений.

Тем не менее вернувшись во дворец, царица сразу поняла, что горожане недовольны; некоторые из них, люди далеко не глупые, кричали, что при Актии она, как какая-нибудь мелкая рыбешка, попалась в расставленные сети, что Октавиан уже марширует по землям Востока и очень скоро Александрия подвергнется осаде. Царица быстро узнала имена подстрекателей, они были арестованы и казнены, а их имущество конфисковано. Затем она решила собрать дополнительные налоги.

Через несколько недель все поняли, для чего это было нужно: на верфях срочно изготавливали специальные клети для транспортировки судов. Флот уже стоял на якоре у перешейка, отделяющего Средиземное море от Красного. Туда привезли и эти машины. На них погрузили первые корабли и волоком потащили к противоположному концу перешейка: царица собралась бежать в Индию.

Бежать по морю, вместе со своей армией, своими детьми, своими министрами и, главное, своими сокровищами: она уже знала, что время для этого у нее есть, ибо в Риме, в отсутствие Октавиана, вновь начались волнения. Плебс, как всегда голодный, требовал хлеба, а легионеры — свое жалованье за актийскую кампанию. Агриппе и Меценату нечем было с ними расплатиться, они торопили Октавиана с возвращением, так как считали, что только его присутствие может успокоить солдат.

Однако Октавиан не слишком к ним прислушивался: уж очень соблазнительным казался ему последний золотой куш, остававшийся на Востоке после того, как римляне полтора века назад подчинили себе эти земли, — сокровища Египта; тем более что после «Дарений» Антония царица весьма значительно пополнила свою казну. Посетив Афины, где ему оказали такие же почести, каких недавно удостоился Антоний, Октавиан (опять-таки как до него Антоний) принял посвящение в элевсинские мистерии и затем двинулся в Азию. Его повсюду встречали радостными приветствиями; те самые цари, которые на Самосе, год назад, простирались ниц перед Антонием и Клеопатрой, теперь гнули спины перед ним. Даже Сирия не была уже надежным оплотом Антония; что же касается Ирода, то он, по слухам, вступил в переговоры с Октавианом.

То, что тогда происходило, было не новой войной, а последним туром запутанной и грязной игры между Римом и Египтом — игры, которая началась сто пятьдесят лет назад и в ходе которой Пузырь, Шкваржа, Сын потаскухи, Стручечник и Флейтист пытались, каждый по-своему, противостоять алчности Рима.

* * *

Царица приняла брошенный ей вызов и ответила на него наилучшим образом: решила покинуть Египет и обосноваться в том самом месте, где Александр прервал свой поход, — в Индии, куда она доберется морем.

В результате она не только станет владычицей мирового круга, но и завладеет пряжкой времени. Перенеся в те края власть, добытую в походах Александра, она тем самым замкнет пояс Истории — и благодаря ей, Клеопатре, на этой крайней оконечности Востока восторжествует, наконец, греческая идея универсализма.

Итак, несчастье вернуло Клеопатру к ней самой, прежней: она увидела в нем знамение богов, указующее на то, что ей следует достичь крайних пределов Вселенной, подняться на еще неведомые высоты Величия. И в эту осень, которая окажется для нее последней, она вновь становится той отважной авантюристкой, которая когда-то насмехалась над «змеиным выводком», презирала тяготы изгнания, раскрывала все направленные против нее заговоры, терпеливо переносила свои горести и страхи — без слезинки, без крика. Она вновь готова прожить тысячу жизней, забыв те, что уже прожила; вновь обрела пыл своей юности. И сейчас, когда море теряет свой летний блеск и приобретает серый оттенок, она, уже почти сорокалетняя, с иссушенной беременностями утробой, не побоялась бы вновь пересечь пустыню на верблюде или ночью обогнуть в рыбачьей лодке Фаросский маяк, чтобы неожиданно предстать перед победителем.

Решилась ли она наконец расстаться с Антонием? Их разлука не требует от нее смирения или мужества: ведь царица знает, что он уже не может вернуться в Рим и что она навсегда избавилась от «другой женщины». Поэтому мелочная ревность, которая ослепляла ее на протяжении долгих девяти лет, улетучилась; и Клеопатра снова стала такой, какой была всегда: к ней вернулись воля, энергия, воображение и, главное, энтузиазм, в подлинном смысле этого слова; ибо теперь, когда мечта внезапно позвала ее в Индию, она ощущает, что в ней воплотился ее бог, Дионис Владыка далеких земель: как и он, она будет странствовать по всему миру, ничего не боясь, — ведь он защитит ее, раздвинет для нее все пределы и поможет достичь Прекрасной Цели. Что же до Октавиана, то сколько бы он ни прославлял своего Аполлона на улицах Рима или Афин, его бог все равно ничего не знает о страждущих, бессилен им помочь: только Дионис, Поэт и Весельчак, способен освободить людей от цепей скорби, от бремени неудач; без созидательной энергии Великого Безумца Вселенная погибнет.