И вот теперь в его душе сгустился мрак; и его тело — которое ведь не сбросишь; как одежду, — давит на него хуже любой кирасы. Ибо он не только обратился в ничто — он, который когда-то удостоился всех возможных почестей, — но и не может найти для себя никакого пристанища: он, римлянин, из-за того, что сам пожелал быть греком, теперь готовится к смерти в городе, где смешались все народы мира, и даже не уверен, что в момент его кончины кто-то произнесет слова, совершит жесты, посредством которых у него на родине близкие помогают умирающим отойти в иной мир. Его тело, разумеется, не пронесут в процессии по Форуму — а ведь он одержал столько побед, подарил Риму столько новых земель; и, что еще хуже, никто из членов его семьи — кроме разве что Антулла — не подожжет его погребальный костер, не проводит урну с его пеплом до гробницы предков и не наденет его маску; да и в родительском доме не найдется места для его изображения на алтаре богов-ларов[117]…

Как он мог так низко пасть — после того, что столько дней подряд философствовал о смерти… Смерть необходимо приручить, кричат, перебивая друг друга, афинские, да и здешние философы. И он, Антоний, говорил то же, что и они, повторял: смерть нужно лелеять, как домашнего зверька, каждый день кормить с руки своими мыслями — затем, чтобы перестать ее бояться…

Сейчас, когда час его уже пробил, слова эти кажутся пустыми. Сам Цезарь признался, что умирать нелегко: чувствуя, что слабеет, он публично выразил желание, чтобы смерть пришла к нему неожиданно.

Антонию судьба отказывает даже в такой надежде: он пышет здоровьем, никто не плетет против него заговора, он все еще живет как свободный человек, в городе, который еще сохраняет свою суверенность, в стране, куда еще не пришла война. Он даже мог бы, если бы захотел, пуститься на авантюру, попытаться бежать в пустыню. Но нет, как раз этого он не может: слишком горячая у него кровь, слишком он жаден до жизни; и потом, он ведь римлянин до мозга костей, привязанный к армии, к храмам, к городу. Как же ему быть, если он, в этих условиях, не хочет умирать, тогда как судьба, со своей стороны, подает ему знак, что пришло время покинуть сей мир?

Вот он и разыгрывает эту комедию мизантропии. Лишь для того, чтобы забыть о своем истинном поражении; не о разгроме при Акции и даже не о той катастрофе, о которой узнает только сейчас, постепенно, — об измене союзников и последних легионов. Свою главную битву Антоний проиграл в Паретонии — в момент, когда захотел обратить против себя самого свой меч и не сумел этого сделать. Только тогда он был окончательно побежден. Побежден злейшим своим врагом: самим собой. Не быть ему ни Катоном, ни Брутом: вне полей сражений он уже не герой. А просто человек — человек, который слишком сильно любит жизнь.

Как же ему с ней расстаться? — вот о чем он вопрошает море, утром и вечером, стоя у кромки воды. А между тем город за его спиной может предложить множество ответов на его вопрос: там есть книги, философы, врачи, звездочеты, мудрецы, путешественники, наконец, Клеопатра, которая всегда знает все.

Кстати, по поводу Клеопатры друзья Антония недавно рассказали ему любопытную вещь: несмотря на свои многочисленные заботы, царица в последнее время принялась усердно изучать яды. По слухам, не проходит и дня, чтобы она не экспериментировала на приговоренных к смерти. Предельно сосредоточенная, как всегда, когда что-то просчитывает, она наблюдает за их агонией и пытается найти такое отравляющее вещество и такую дозировку, которые наиболее безболезненным способом освобождают человека от запутанного узла жизни. Поговаривают, будто она заинтересовалась ядом змей: собрала всякого рода рептилий и одну за другой испытывает их, словно магические зелья, на несчастных, переполняющих ее тюрьмы.

Все это глупости, решает Антоний, царица уже давным-давно в совершенстве овладела искусством уничтожать своих врагов так, чтобы никто ничего не заподозрил. На самом деле эксперименты нужны ей для того, чтобы найти наилучший способ эффектно обставить собственную смерть. Но только его, Антония, от театра — еще больше, чем от всего остального, — тошнит.

И он опять поворачивается спиной к городу, величественной и славной декорации, которая теперь представляется ему обманкой, заслоняющей собой смерть: чтобы понять это, достаточно взглянуть на хаос погребальных сооружений на территории дворца, хотя бы на мавзолей Александра. Как до него Цезарь, Антоний еще недавно прочитывал в очертаниях этого сооружения обещание ожидающей его в будущем славы. Сейчас оно кажется ему усыпальницей всех его надежд, ярким символом его поражения.

Однако когда он, вопреки всему, обращает в ту сторону свой взгляд, то замечает еще и башню, которая растет с каждым днем: гробницу Клеопатры. Сооружение, которое царица решила во что бы то ни стало закончить и в строительство которого вкладывает — как и во все, чем занимается, — последнюю энергию. Она, разумеется, хочет, чтобы ее гробница была самой красивой, самой величественной из всех; она намеревается погибнуть именно здесь, вместе со своим золотом, и упорно возводит этаж за этажом, добавляет один склеп к другому.

Эту женщину, точно, ничто не в силах остановить. Ее не только не пугает медленное приближение смерти, но она полна решимости до конца оставаться владычицей своей судьбы. Возникает даже ощущение, что близость конца придает ей дополнительные силы; достаточно взглянуть на эту гробницу, словно бросающую вызов облакам, чтобы понять: царица превратит свою кончину в венец всей предшествующей жизни.

И Антоний вдруг чувствует, как его любимый персонаж, Тимон, начинает расплываться в воздухе, теряет плотность, превращается в сморщенную ветошь, с которой он уже не может себя отождествлять. Он смотрит на море, потом на город, потом опять на море: царица так часто говорила ему, что море округло, как мир, тот мир, который они должны были завоевать вдвоем; вот только мечта эта оказалась непосильной для его бедного тела, оказалась химерой, подобной песку, засасываемому прибоем, перемешанному с обломками ракушек, обрывками водорослей, ржавой пылью, кусками старого дерева, жалкими остатками забытых войн, — песку, который скоро растворится в универсальном «ничто».

И тут его взгляд неизбежно возвращается к лесам, возведенным вокруг мавзолея царицы: Клеопатра, наверное, давно знает о смерти все, если в самый ужасный момент катастрофы так упорно достраивает и украшает свою гробницу! В безмерности ее устремлений, в ее безумстве таится какой-то секрет — он-то и привязывал к ней Антония, пусть и не отдававшего себе в этом отчет; в любом случае, если есть на земле существо, способное сделать невозможное — заставить его полюбить смерть, — то таким существом может быть только она, царица.