– На все воля Божья! – Федот развел руками как когда-то купец Усов и добавил: – Можно по-другому: плачу поденную тем, кто пойдет со мной, тогда ни с кем не делюсь.

– Чтобы вывезти сто пудов разом – человек двадцать надо, с нартами и собаками, – стал торговаться свешниковский приказчик. – Столько здесь нет.

– Посоветовал: – Иди с десятком. Не даст Бог найти, затрат меньше!

– Надежней играть в кости, чем сыскать твой коч в застывшем море, – насмешливо прищурился приказчик Босого.

Все они явно торговались, желая рисковать не меньше чем с половины. Но за время отдыха Федоту удалось осмотреться и вникнуть в их дела. Промысловая ватажка Босого, возвращавшаяся с колымских и индигирских промыслов, ушла в Жиганы сухим путем, при зимовье остались немногие люди, постоянно участвовавшие в походах двух приказчиков и чудная, по-монашески замкнутая ватажка гулящих, тех самых, которых Федот принял за ангелов. Шестеро тихих и набожных бродников с блаженными лицами пробирались на Колыму попутными судами и поденными работами. Катаев подобрал их в Якутском остроге, соблазнившись трудами за прокорм, уговорился, что будут исполнять всякие работы до Колымы-реки, а дальше вольны идти, куда пожелают. Но противные ветры и поздний выход с Лены остановили его коч на Омолое. Гулящие готовы были идти куда угодно, лишь бы не в обратную сторону.

При судах и товаре зимовали и работные люди. Они соглашались искать брошенный во льдах рыбий зуб, но кормов требовали изрядных: хлеба, мяса, коровьего масла и каждый день по чарке крепкого вина. Мука в зимовье была по колымской цене. И все же сказка Федота не давала приказчикам покоя, они снова завели разговор о моржовой кости и отпустили своих людей с четырьмя упряжками, больше на Омолое не было. Федот принял их помощь, в случае неудачи обещал расплатиться неклеймеными соболями. Привезенные им моржовые клыки и рухлядь остались в зимовье. Упряжки вернулись к Рождеству, в самые холода. Люди были поморожены, собаки обессилены, коч не найден. Федот отдал приказчикам два сорока соболей, попил после бани квасу, до Рождества держался, а после загулял. Работные люди, ходившие искать коч, бросали на него хмурые взгляды, а гулящие стали доверчивей, при случае заводили туманные разговоры о греховности нынешней власти и церкви. Один из них как-то оговорился, что царь, вступивший на престол после отца, похоже, не читал Закон Божий.

– В острогах за такие слова… – посмеиваясь, покачал хмельной головой Федот.

– Знаю! – беззаботно ответил немолодой уже беглец с печальными глазами и бородой, распадавшейся опавшими крыльями птицы. – Потому и не живу там.

Федька Катаев чаще и настойчивей говорил о кости и рухляди, готов был купить их за хорошую цену, чтобы перепродать. Ему выгодно было вернуться в Якутский с Омолоя, а не с Колымы. После Масленицы Попов окончательно вытрезвел и занялся делами: поменял что имел на малый, четырехсаженный коч, скупил у Катаева сто пудов муки, десять – меда и конопляного масла, неводные сети – товар, который приказчик вез на Нижнеколымскую ярмарку. При себе оставил только два сорока соболей на прокорм себя и гулящих людей, которых высмотрел при зимовье. Приказчики, глядя на них, посмеивались.

– Убогих Бог любит! Их берут для удачи в промысловые и торговые ватаги, но по одному.

– А я взял шестерых, – ухмылялся довольный сделкой Катаев, – и застрял на Омолое! Но не зря!

Блаженные люди на Руси ни в какие времена не переводились. Бог их любит, ради них помогает другим. Федот решил прибрать всех.

– Куда столько? – выспрашивали любопытные.

Кивая на Катаева, он отвечал:

– Не разлучать же ватажку! Лихих, умных, жадных до прибыли повидал, с ними Бог удачей не миловал. Вдруг с этими повезет.

В то время как Федот Попов зимовал на Омолое, Стадухин с полусотней промышленных людей вышел с Анадыря на лед Майна. Под конец февраля лютовала зима: таких холодов, какие случились перед Евдокеей, не было и на Крещение. Поповский покрученник Богдашка Анисимов звал идти на Нос берегом моря: это дольше, но надежней. Пути, каким его везли на Анадырь коряки, он не помнил. Но промышленные, пытавшиеся пробиться на Пенжину с Моторой и Дежневым, звали идти через горы. По их разумению, Нос, о котором рассказывал Богдашка, и Пенжина находились где-то рядом. Михею Стадухину не хотелось идти путем, пройденным другими русскими людьми, и перевес оказался на его стороне. Ватаге везло. На Майне встретились ходынцы, писаные рожи, которые следом за дикими оленями гнали свои стада в верховья Анадыря. В пути они были побиты и пограблены коряками. Промышленным не пришлось требовать вожей, двое из рода, отец и сын, узнав, куда идет ватага, вызвались вести их для мщения за убитых и плененных родственников. Ярко раскрасив лица разведенными на жиру красками, они добровольно присоединились к русскому отряду. Ватага продолжила путь на полдень. Низинные тундровые берега Майна вспучивались невысоким сопочником, сходились в пологие пади, снова распадались равниной. Река в этих местах промерзала до дна, как многие небольшие речки Сибири, густо паря вода текла по льду, застывала и тут же покрывалась новой, выдавленной из глубин земли. Она хлюпала под снегом у берега, а холод стоял такой, что промокшая кожа ичигов и бахил ломалась.

Горы по берегам становились все выше, и наконец ходынцы указали распадок, по которому с Пенжины ходили коряки. Морозы не отпускали, хотя по утрам светило солнце. Если на Оймяконе в стужу было безветрие, то здесь дул хиус. Не сильный, но холодный ветер вымораживал глаза, выбеливал кожу даже под бородами. Промышленные, ходившие с Моторой и Дежневым, не ошиблись: непроходимый осенью стланик был накрыт снегом и, несмотря на лютый холод, держал людей на лыжах. Время от времени наст проваливался, и не всегда под идущим впереди. Путник с лыжами падал в пустоты, в которых хорошо скрываться от ветра. Обилие сухих дров давало в них сносный отдых и ночлег: путники закрывали ямы нартами и разводили костры, которые быстро прогревали защищенное пространство. Ходынцы по утрам раскрашивали друг другу лица, промышленные не умывались, мазались бесцветным гусиным жиром. Старший из вожей утробно кашлял, то дрожал от холода, то потел. Ни зверя, ни птицы, никаких других кормов в снежной пустыне не было, глаза слепили студеный ветер и солнце. Здесь зароптали даже старые промышленные, пережившие многие тяготы:

– Перемрем все! Пропади они, Погыча и Пенжина!

Как и в походе на Анадырь, Михей почувствовал, что добрая половина отряда повернула бы назад, если бы не надежда на близкие перемены к лучшему. Михайла Баев в голос каялся и не с добром поглядывал на Стадухина, сманившего его на Анадырь с благополучной Колымы. Михей чаще всех шел первым, закрывая спиной брата, прокладывал след, на привалах ободрял спутников.

– Нам холода в обычай! – сипел в обледеневшую бороду. – Хиус в лицо – плохо, на Оймяконе было лучше, но мы легче терпим холод и голод, – кивал на ходынцев. – Господь нас миловал крепким здоровьем.

Тарх поддерживал брата:

– Семейка Дежнев аманатов не держит, что дохнут на заморной рыбе. А самому ему хоть бы что. Да еще изранен – целого места на теле нет.