– Умишком оскудели, что ли? После стольких мытарств сидим в тепле, есть вода, радоваться надо, а не гневить Господа. Окрепнет лед, сделаем нарты, пойдем на полдень, – тыкал пальцем в карту, писанную по коже сажей. – Где-то здесь устья Колымы и Индигирки.

И правда случилась удача: голодным людям удалось застрелить небольшого, слишком любопытного белого медведя. Откуда взялись силы: на берегу развели костер из плавника и сала. Покрученники стали печь в котле кровь.

– В ней душа зверя, грех есть, хоть бы печеную! – попробовал вразумить их Федот.

Его не слушали, едва почернела – остудили, стали с жадностью глотать. Иван Ретькин, с печалью посматривая на спутников, пек лапы, шепелявя, приговаривал:

– Зимовал на таком же острове, но не на этом. Там была изба под землей. Лет сто как брошена, а то и больше, но цела, потому что искусно сделана.

Федот принес другой котел, натопил воды из пресного льда, мелко нарезал мяса с ребер, стал ждать, когда закипит. Ретькин, обжигаясь, скоблил обгоревший ворс, сдирал кожу, осторожно сосал парившие хрящи, охал, крякал, прерывисто и гнусаво вспоминал пережитое.

– Медведи да тюлени – другой еды не было. Лапы и ласты делили по жребию, в очередь…

Федот благостно вдыхал запах горящего сала, насыщаясь им, морщился от неуместного рассказа и ждал. Когда мясо выварилось, опять ждал, остужая его, потом мелкими глотками пил отвар. Ретькин тоже приложился к его котлу. Митька, насытившись, отполз и со страхом в лице прислушивался к тому, что происходит в кишечнике.

– Господи, помилуй! – шептал. – Не устоял перед соблазном.

Вскоре все схватились за животы, постанывая, полезли на коч. Федот тоже мучился болями, но к полночи они отпустили. Ретькин сдержанно постанывал, свернувшись в узел, покрученники катались на тесных нарах и выли. Федот сошел на сушу, чтобы не слышать их мук, помочь им он не мог, раздул костер, разогрел и погрыз хрящи лап. К утру стоны стихли, рассвело. Федот со спокойным равнодушием подумал, что все перемерли и, оттягивая время, пошел по острову осмотреться, нашел пресный ручей, напился и умылся живой водой, остановился против чудной возвышенности, похожей на половинку шара. Вспомнил, что-то похожее видел на острове, открытом Мезенцем и Пустозером. Вскарабкался, увидел такое же, как там, брошенное жилье, сделанное не так, как промысловые зимовья, но крепко и надежно для многих поколений звероловов. Перебарывая страх, что остался один, он вернулся на судно. Казак Ретькин лежал с благостным лицом, он был мертв. Тело одного из спутников было скручено, как живому вывернуться невозможно: и грудь, и зад в одну сторону. Митька с Максимкой спали. Федот не стал их будить, нарубил плавника и растопил чувал.

На другой день трое вынесли на берег мертвых и уложили в расселину скалы рядом с двумя другими, умершими от голода, приложили тела камнями, почитали молитвы, вырубили и поставили крест из плавника. Сил прибыло, все трое перестали плеваться кровью и оправились от опухоли. Коч был накрепко приморожен к льдине, а ее вместе со звеневшим и трещавшим полем относило от острова к закату. Федот походил вокруг судна, постучал пешней, пробил лунку вершков на пять, до воды не добрался. За его работой пристально следили Митька с Максимкой. Взглянув на них, он отметил обострившиеся глаза с затаенной завистливой злобой, которую не раз видел у больных, раненых и обреченных на гибель. О том, чтобы вытянуть коч на сушу, нечего было думать. Выжившие запаслись дровами, водой, испекли остатки мяса и отдались судьбе. Вместе со льдами коч стал удаляться от острова. Со счета дней они сбились. По прикидкам должна была быть середина сентября. После очередного снегопада по небу блекло растеклось розовое солнце. Федот со спутниками ел, спал и набирался сил. Вскоре остров пропал из вида. Поскольку в чувале круглосуточно поддерживали огонь, дрова быстро кончились. Федот еще раз обошел судно, как коня по холке, похлопал ладонью по борту и стал рубить мачту.

– Отдохнем, обогреемся, – приговаривал, ни на кого не глядя, – сделаем нарты и пойдем к полудню.

Дров не жалели, сварили остатки медвежатины, стали расшивать доски с бортов, делать нарты. Все понимали, что не смогут взять с собой и десятой части добытой заморной кости. Студеное море забирало свое добро, дав поиграть с ним седобородым детям.

– Рухлядь надо брать – она легкая, – бормотал Федот. – Во льдах можно положить под себя, обогреться. – Если Бог даст быстро выбраться – вернемся за костью.

– Сколько нашей и сколько твоей! – нехорошо блеснул глазами Митька, а Максимка скривил губы.

– Знаете свой пай. И родственникам покойных надо отдать долги!

– Не про рухлядь говорю, про рыбий зуб!

– Грузите, сколько знаете, что уж теперь, – отвечал Федот, не подавая виду, что чувствует разлад. – Надо метки оставлять, чтобы вернуться, вдруг заметет след.

– Будем оставлять, – неуверенно поддакнул Митька, глаза его сделались прежними: усталыми и тоскливыми.

В тепле, с припасом пресного льда и остатками мяса идти никуда не хотелось. Сладко ворковал бес, прельщая отдыхом и сном, незаметно переходящим в безболезненную кончину. Жаль, конечно, что во льдах, без погребения, но не всем дается почесть в конце пути.

– Работать надо! – подстегнул себя Федот и оторвался от чувала.

Они сделали три нарты в полторы сажени длиной. Грузились по силам. Федот никого не неволил, не напоминал о прежнем уговоре и крестном целовании. Сам положил на низ пуда четыре лучших клыков, сверху – меха, увязанные в сорока. Мешки, в которых они хранились, съели во льдах. Получилась гора в рост. Он покрыл груз остатками паруса и перетянул нарезанными из него ремнями. Спутники так же нагрузились костью и паевыми мехами. Помолившись на восход, Федот поелозил ногами по льду, но не смог сорвать нарты с места. Спутники, не оглядываясь, протянулись на сажень и выдохлись. Пришлось разгружаться. Федот сбросил полтора пуда кости, снова перетянул поклажу ремнями, попил воды из топленого снега, напрягаясь, первым потянулся в полуденную сторону. Он быстро уставал прокладывать путь, связчики, меняя его и друг друга, выдыхались еще быстрей, потом припадали к нартам, отдохнув, снова брались за бечевы. И опять примечал Федот в их лицах гневно обострившиеся ноздри, набухшие веки, злобу в прищуре. Шли до сумерек. Выбившись из сил, остановились, поели холодного вареного мяса, сбросили с нарт поклажу. Мороз был несильный, обложившись рухлядью, Федот спал крепко. На следующий и третий день продолжалось то же самое, только убыло мясо, а матерой земли все не было. И еще, он стал выдыхаться чаще спутников и отставать. Между собой они не разговаривали: молча отдыхали, молча ели и ложились спать. После пятой ночи Федот проснулся от кряхтенья и скрежета. Митька с Максимкой, не глядя на него, собирали нарты, забирая остатки мяса. Часть моржовой кости с их нарт была брошена на лед. Ни слова не говоря, даже не взглянув на лежавшего товарища, они накинули на плечи бечевы и двинулись в полуденную сторону.

– Бросили! – Перекрестился Федот.

Он встал, собрал нарту, окинул взглядом оставленные моржовые клыки, сложил их колодцем и, налегая на бечеву всем телом, двинулся по следу связчиков. С облегченными нартами те шли быстрей, до полудня маячили впереди, затем пропали из виду. Федот остановился, достал компас-маточку, сверил направление. Покрученники уходили лишка к востоку. «Лучше бы к западу!» – глухо пробормотал. Попробовал сменить направление, но быстро выбился из сил. Тянуть нарту по следу было легче, и он вернулся на проторенный путь. Ночевал один. Набил флягу снегом, приложил к животу под одеждой. Подрагивали натруженные руки и ноги, знобило тело.