– И у нас были ясырки, – с любопытством выспрашивал Ретькина Федот Попов. – От них еще больше раздора.

– Там одна на десятерых, редко – на троих, – отвечал обжившийся беглый пятидесятник. – И женки от разных народов – каждая со своей правдой, одна другую не понимает. А тут единоплеменницы, жен всем хватает, даже излишек. Хочешь – двух бери: они не против и между собой уживутся.

– Наши люди тоже сбродные, каждый со своим законом, – раздумывая, соглашался Федот. – Вдруг от того и мира нет?

Казак оказался прав, во время сборки коча к ватажке примкнули два одумавшихся покрученника. Когда работы были почти закончены, решил вернуться на Лену поповский своеуженник. Он ни с кем не ссорился, ничего не объяснял и не оправдывался, не просился, а предлагал себя в ватажку, зная, что не откажут по малолюдству. С ним набиралось восемь мореходов. Днем они неспешно конопатили новое судно, заботились об удобстве в плаванье, вечерами сидели у костра, любуясь кочем, глядели на дальнюю черную морскую воду. Путь к ней преграждали шевелившиеся льды. Как-то к ним тихо подошел Пантелей Пенда, присел, ласково пожурил:

– Полгода не прожили, а осторожность потеряли: даже не оглядываетесь. Зря! Зря! – Смешливо взглянул на Ретькина. – Отвыкайте от спокойной жизни. А надумаете вернуться – примем!

– Не прельщай! – вздохнул беглый пятидесятник и помотал головой, отстраняясь от навязчивых мыслей. – Со всех сторон в грехах: там долги, крестное целование, ясырка, здесь женка, детишки. Не пропадут, конечно, а все же душа мается…

Федот Попов опасливо передернул плечами, он боялся, что напоследок кто-то раздумает возвращаться и если понадобится выгребать своей силой или вытягиваться на лед – сил может не хватить. Потрескивал костер, от головешек высоко взлетали и отскакивали искры. Одни вычерчивали в темноте почти прямые полосы, другие кружили и метались. Пантелей наблюдал их с сосредоточенным лицом, и Федот почувствовал, что они думают об одном: о его вещем сне.

– Вот ведь, – кивнул старому другу, – искры лягут на землю пылью, головешки истлеют горкой золы.

– Те и другие одинаково станут землей, прахом, – вскинул глаза и живо отозвался Пантелей.

Федот повел взглядом на закат:

– Как там ни плохо, но есть надежда, что потомство, пусть и раскосое, не забудет нас, не отречется. А здесь… Не знаю!.. Сам говорил, чудь живет, не мешаясь с инородцами, не то что мы.

– Здесь только ради брюха и блуда жить! – вымученно воскликнул Ретькин.

– Мы даем надежду! – жестко отрезал Пантелей и откинулся на сцепленные под головой руки, молча вскинул глаза к небу.

То ли миловал Бог, то ли попускал по грехам, но наконец задуло с востока. После обычных сборов, старые товарищи помогли столкнуть коч на воду. Он был тяжеловат для восьмерых: из крепких досок, с толстыми, бортами, округлым, как яйцо днищем, которое должно выдавливать льдами, а не ломать. Как ни тесна была жилуха, но закрывалась не кожей, а дверьми, между нар маленький чувал с вытяжной трубой. Остатки товара, рухлядь и кость тоже были надежно укрыты. Коч закачался на приливной волне и под веслами легко обошел камни, побившие все три судна, из которых он был сделан. Был поднят парус, весело зажурчала вода под днищем, шестеро покрученников и беглый казак бездельничали.

– Несет к земле зубатых людей! – Федот указал Ретькину на приближавшуюся туманность по курсу и передал руль.

Он не ошибся, уверив спутников, что знает обратный путь. Вскоре показался знакомый остров. Коч обошел его. Мореходы узнали залив, в котором когда-то укрывались от бури, вошли, встали на якорь на месте прежней стоянки, спустили на воду ветку с березовым бочонком, чтобы набрать свежей воды. В это время ветер переменился, пережидая его, судно стояло в безопасности. Помня прошлую встречу, зубатые люди принесли для мены моржовые клыки, но коч был набит ими. Федот выменял на бусы четыре больших кости, другие брать не стал, но щедро одарил тамошних жителей. На другой день их явилось до полусотни, все требовали подарков. Получив их, но меньше, чем в прошлый раз, дикие рассердились, стали швырять камни. Промышленные дали холостой залп – они разбежались, но потом приплыли с луками и копьями, готовые к войне.

К счастью, ветер стал меняться, мореходы выбрали якорь, вышли на веслах из залива и подняли парус. Зарываясь скулой в унимавшуюся волну, коч пошел на север, к темневшей полоске плавучих льдов. Вскоре Федот велел спустить и надежно закрепить парус, идти по ветру дальше было небезопасно. Но льды все равно приближались, уже слышался их скрежет, в нем чудились людские голоса и устрашающие вопли. Разводий среди них не было, не виделось и суши. Мореходам хватало сил лишь на то, чтобы отталкивать льдины от бортов и не быть затертыми. Выгрести в обратную сторону против ветра они даже не пытались, а ветер все не менялся. Как ни старались люди уклоняться от скрежещущего белого поля, вскоре коч со всех сторон был окружен льдинами. Выбрав одну из них, покрепче и побольше, Попов и Ретькин сговорились вытянуть на нее судно воротом. Большими трудами коч выполз на лед днищем, при этом якорный трос так изорвался, что не было и сажени без узлов. Дрова быстро кончились, на исходе были еда и вода. От усталости равнодушные к дальнейшей судьбе, мореходы завернулись в меховые одеяла и залегли на нары. Некоторое время со сном боролся один Федот Попов, потом и он предал себя в руки Божьи. Время от времени кто-нибудь выбирался на свежий воздух, оглядывался по сторонам и снова запирался в сырой жилухе. Спутники высовывались из-под меховых одеял и шубных кафтанов, вопросительно глядели на него и снова безнадежно укрывались, сберегая живое тепло в теле. Иногда падал снег. Его набивали в бочки, заносили в жилуху. Сырости и холода прибывало, но снег таял и давал воду. И так носило льдину с кочем до середины августа. Терпящие бедствие понимали, что через пару недель устья рек покроются льдом, и если покажется земля, придется просекаться к ней или тянуть судно по льду.

– Там она, там! – глядя на карту, писанную на коже, Федот указывал на полдень и вглядывался в дымку окоема. – Встанет лед – сделаем нарты, пойдем пешком.

Лед крепчал и смерзался, но идти было рано: белое поле двигалось, с грохотом трескалось, льдины вставали дыбом, наползали одна на другую. Наконец вдали показалась черная скала, льдина с кочем медленно приближалась к ней.

– Ну, как всегда, слава Те, Господи! – Федот, крестясь, усмехнулся истончавшими губами. – Помучили, теперь приласкают.

– Кто? – сипло спросил Иван Ретькин, походивший на обряженный скелет.

– От самого Оленека все думаю, кто? – признался приказчик. – То ли ангел-покровитель так суров, то ли бес так добр.

– Из-за казака все беды, – прошамкал Митька, покосившись на Ретькина, и добавил: – Ради греховного властолюбия женку и прижитых детей бросил.

Федот качнул побелевшей головой. Митька его понял, покаялся, осклабив черные десны:

– И то правда! Кто без греха?

Милостью или попущением Божьим льдину с кочем вынесло прямо к камню. Оцинжавшие мореходы уже съели кожи, бечеву и окорачивали голяшки бахил. Федот опасался, что тайком начнут есть кожаный парус, сивучью кожу с картой клал под голову. Островок оказался невелик. Леса на нем не было, но в скалах скопился голубой пресный лед, из камней торчал выброшенный волнами плавник. Двое оцинжавших покрученников, устав бороться за жизнь, умерли в виду суши, радуясь, что их тела не будут брошены во льдах. Остальные, едва передвигая ноги, попытались вытянуть коч на сушу или закрепить за камни. Из этого ничего не вышло, только изорвали остатки варовых ног – растяжки мачты. Очередное несчастье сломило дух, хотя появились дрова и вода, в жилухе стало тепло. Покрученники злились на приказчика и казака за то, что те сманили их на возвращение, а теперь не дают варить парус и злополучную карту. Все их надежды были связаны только с выживанием, о спасении коча, рухляди, груза моржовой кости уже не думали. Беглый пятидесятник считал свое положение справедливым наказанием, стал покладист и покорен, беспрестанно молился. Один Федот делал вид, что верит в милость Божью и освобождение из ледового плена, укорял спутников за уныние: