Пьетро кивнул. Уходя (Меркурио, как обычно, вертелся у ног), Пьетро услышал, как Антония спросила:

— Отец, неужели это всегда так бывает?

Поэт горько рассмеялся.

Туллио Д’Изола стоял под дверью кабинета Кангранде.

— Капитан ждет вас.

Туллио отступил, пропуская Пьетро и Меркурио, и закрыл дверь.

На стенах кабинета красовались панели темного дерева и гобелены. Было тепло; обстановка располагала к вынашиванию планов. У одной стены стоял дубовый стол с мраморной столешницей. На противоположной стене висели две карты — Ломбардии и Священной Римской империи.

Сам Кангранде, склонившись над мраморным умывальником, ополаскивал руки. Он не предложил Пьетро присесть, так что юноша остался стоять. Кангранде плеснул водой в лицо и взял полотенце.

Из угла послышался скрипучий голос:

— Вы можете гордиться собой, сир Алагьери.

То был мавр. Подле него сидел Игнаццио да Палермо, держа в руках медальон в виде золотого диска со странным образом изогнутым крестом, выложенным из мелких жемчужин. Нескольких жемчужин недоставало.

— Вы храбро сражались, — добавил мавр.

Кангранде отнял от лица полотенце.

— Очень храбро, — сухо произнес он. — Я слышал, у тебя был разговор с моей сестрой.

В комнатах, которые занимали ее отец и братья, Антония поспешно распаковывала багаж. Большая часть вещей должна была отправиться в соседнюю комнату, где пока писал Данте. Сразу по возвращении из Domus Nova он заявил, что желает поработать.

— Милая, я невообразимо рад тебя видеть, но сейчас моего внимания требует Муза. Подожди немного, мы поговорим, когда вернется твой брат.

— Конечно, отец. Что может быть важнее ваших стихов, — отвечала Антония и не смогла удержаться, чтобы не уточнить: — Вы намерены работать над «Чистилищем»?

Данте важно кивнул.

— Я пока написал только треть шестой песни — переезд и обязанности по отношению к нашему покровителю оторвали меня от пера.

— Но, отец, — встрял Джакопо, который уже давно ждал повода встрять, — надо ведь что-то делать! Я имею в виду, Пьетро только что с поединка!

— И что же, малыш Джакопо, по-твоему, мы должны сделать? — вопросил поэт.

— Ну, например, я мог бы нанять пару-тройку телохранителей… или еще каких головорезов, — бодро начал Поко, — чтобы поквитаться с Марцилио!

Данте помрачнел.

— Хотя твое чувство справедливости в каком-то смысле делает тебе честь, ты, надеюсь, понимаешь: я не могу допустить, чтобы мои дети оказались втянуты в междоусобную борьбу. В мире и так уже свирепствует человеческая глупость. Даже Кангранде не в силах потушить этот пожар. О ужас! — Данте воздел руки, всем своим видом выражая негодование. — Междоусобицы нас погубят! О Италия, тебя превратили в дом для удовлетворения самых жестоких страстей!

Антония бросилась в кабинет отца и принялась зажигать лампы.

— Отец, присядьте. Скорее, пока горит огонь вдохновения. Джакопо, если тебе не терпится что-нибудь сделать, будь любезен, согрей воду для Пьетро — он наверняка захочет помыться, когда вернется.

Взяв отца за руку, девушка подвела его к столу, заваленному черновиками. Не зная, каковы его привычки, Антония просто вложила перо отцу в руку и направилась к двери.

— Но, отец, — не отставал Поко, не желавший убираться из кабинета, — у Каррары зуб на нашего Пьетро с самой Виченцы!

— Джакопо, отец занят!

— Не надо меня учить, сестренка.

— А тебе не надо путаться у меня под ногами.

— Нет, этак я ни строчки не напишу! — вскричал Данте.

Антония резко развернулась на пятках:

— Видишь, Поко, что ты наделал!

— Империя, замолчи!

Антония захлопнула дверь за Поко.

— Простите, отец. Я прослежу, чтобы он вам не мешал.

Данте безнадежно махнул рукой.

— Дело не в Джакопо. Столько всего сразу навалилось. Мой… сын — ох, я чуть было не сказал «последний оставшийся в живых сын», а это не так… Ведь Пьетро — мой наследник, и он едва не погиб у меня на глазах, а чего ради? Я сержусь на него — но гордость уравновешивает мой гнев. У Пьетро обостренное чувство справедливости, и мне за него страшно — как он станет жить дальше в этом несправедливом мире? Кангранде-то все прекрасно понимает. Жаль, что он не может быть императором. А Церковь между тем допускает разрешение споров посредством дуэлей! И как только Господь терпит такое постыдное положение дел? — Данте покачал головой. — В таком состоянии я не могу писать. Вергилий должен встретиться с Сорделло;[58] я планировал, что они станут говорить о поэзии, а затем отправятся в Долину земных властителей. Нет, я слишком зол, чтобы писать! — И он отбросил перо.

— Чепуха, — мягко проговорила Антония, поднимая перо и снова вкладывая его в руку отцу. — В письмах вы часто признавались, что стихи, которыми вы более всего гордитесь, пришли вам в голову спонтанно, что вы никогда не обдумывали их заранее. Если вы гневаетесь, используйте именно эти эмоции. Вычеркнуть никогда не поздно. А вот упускать такое волнение непростительно — ведь его, возможно, диктует Муза.

Данте нехотя кивнул, затем произнес уже решительнее:

— Ты права. Я заставлю трепетать весь Апеннинский полуостров, я покажу зачинщикам междоусобиц, до чего они довели нашу прекрасную землю! — Он взял перо, обмакнул его в чернила и принялся писать убористым почерком, так хорошо знакомым Антонии: «Ahi serva Italia, di dolore ostello…»[59]

Несколько секунд девушка не сводила с отца глаз, затем выскользнула из кабинета и перевела дыхание.

«Как хорошо я сделала, что приехала. Я нужна ему».

Другая дочь обиделась бы на отца, который после долгих лет разлуки даже не поговорил с ней по душам. Но только не Антония: у нее было странное ощущение, что воплощение мечты лучше мечты как таковой.

Поко ушел — Антония подозревала, что отнюдь не греть воду. Антония велела заняться этим прислуге. Не в силах продолжать распаковывать вещи, пока отец пишет, она присела на краешек кровати и стала вспоминать все события длинного дня. Почти сразу она поймала себя на мыслях о крикливом коротышке, кузене Бонавентуры, как его там — кажется, Фердинандо? Это еще что за имя? И девушка стала обдумывать остроумные реплики, которыми можно было забросать нахала во время дуэли.

Она все еще тешилась запоздалыми остротами, когда хлопнула входная дверь. Слуга Данте кого-то приветствовал, и секундой позже в большую комнату вошел Пьетро в сопровождении собаки. Антонии досталась усталая улыбка.