— Он проиграет войну с Кремоной! — возразил со стены представитель. — Мы не заслуживаем такой страшной мести!

— На карту поставлена честь Скалигера! Он не потерпит неповиновения. Если вы не примете его великодушного предложения, честь его впервые в жизни будет запятнана! Скалигер не сможет ни есть, ни спать, покуда не сотрет это пятно! Граждане Кальватоне, зачем вам вызывать гнев Скалигера? Не испытывайте его терпения — ведь он всего лишь хочет обосноваться в вашем городе до тех пор, пока не разобьет Кремону! Что вам до Кремоны? Разве Кавалькабо ваш союзник? Разве он не тиран, который душит вас поборами и не желает заступаться за вас? Где ваш здравый смысл? Хотите ненавидеть Борзого Пса — пожалуйста, но не вызывайте его гнева! Потому что, смею вас уверить, у этого пса есть и клыки, и желание эти клыки в кого-нибудь вонзить!

Представитель скрылся. Нико с улыбкой оглянулся на своего пажа.

— Ну как? Не очень резко получилось? Я не проболтался? Если они откажутся, Скалигер, пожалуй, отступит. Он никогда не убивает мирных жителей, благослови, Боже, его чувствительное сердце. Дай-ка мне вино.

Джакопо Алагьери взял флаг в другую руку и протянул Пассерино фляжку. Данте упросил Кангранде позволить младшему сыну участвовать в походе. «Сделайте из него настоящего мужчину, — говорил поэт, — как из моего Пьетро».

— Пьетро и до моего вмешательства был настоящим мужчиной, — отвечал Кангранде. — Впрочем, как вам будет угодно.

Джакопо определили в пажи к Нико. Джакопо знал, что его синьор пока от него не в восторге. А все потому, что Поко не видел смысла в полировке меча — ведь не пройдет и часа, как меч опять потускнеет; или в смазывании маслом доспехов, которые в данный конкретный день вообще не понадобятся. Брату его не пришлось ходить в пажах, о нет. Сумасшедшая скачка в Виченцу — и пожалуйста, Пьетро стал рыцарем. Поко жаждал подобного случая, момента, когда он мог бы показать себя во всей красе. Возможно, такой момент настанет сегодня. Вот почему Поко, вместе со своим господином подъезжая к воротам осажденного города, вел себя безукоризненно.

— Смотрите, синьор! — указал он поверх плеча Нико. — Они открывают ворота!

— Еще бы им не открывать. Они же не дураки. — Нико вернул фляжку своему пажу, глаза которого чуть не выскакивали от невыразимой преданности, и не смог сдержать смех. — Успокойся — ты все сделал правильно. Если к полудню мой конь будет как следует вычищен, а мой шлем будет сиять как зеркало, я возьму тебя с собой в шатер Скалигера на неизбежный праздничный обед. А теперь соберись — ты должен казаться важным и суровым. Эти сукины дети поступили умно, однако некоторые из них все же чувствуют себя трусами. — Нико ухмыльнулся. — Вот умники вроде меня никогда себя в трусости не обвинят. Это удел людей, лишенных воображения. Так-то.

Поко поскакал вперед, чтобы представить Скалигеру старейшин Кальватоне, затем проехался по городу — выезд был заявлен как осмотр Скалигером башен и стен, но на самом деле имел целью показать Скалигера кальватонезцам во всей красе. Через час все вернулись в лагерь. В Кальватоне осталось только несколько германских наемников — они должны были выбрать дома для постоя.

В палатке у Нико да Лоццо Поко чистил, тер, полировал все, что попадалось под руку. Случайно он уничтожил тончайшую гравировку на наголеннике — взял не ту металлическую щетку, — но наголенник был уже предусмотрительно спрятан на самое дно сундука. Нико, вошедший в палатку переодеться к обеду, скроил именно такую физиономию, какую Поко ожидал увидеть в качестве награды за труды.

— Славно поработал. Пойди умойся да смени рубашку.

Вскоре Поко уже стоял позади своего господина в шатре Кангранде и наблюдал, как рассаживаются сам Кангранде и четверо его военачальников. Кастельбарко уселся напротив Нико, Баилардино да Ногарола подле него. Кангранде занял место во главе стола, Пассерино Бонаццолси — в дальнем конце.

— За мудрых кальватонезцев, — провозгласил Кангранде, поднимая кубок. — Я очень рад, что не пришлось соперничать с Оттоном.[61] Пассерино, скажи, если бы я покончил жизнь самоубийством из-за поражения в битве, ты бы, подобно военачальникам Оттона, бросился в мой погребальный костер?

— Я бы бросил туда Нико, — отвечал Пассерино.

— Да, пожалуй, этого было бы достаточно, — кивнул Кангранде.

Нико хмыкнул.

— И это вместо благодарности моему серебряному языку, который открыл для вас ворота Кальватоне, словно девичий бутон расковырял.

— Тогда уж Кальватоне — не девушка, а дешевая девка, раз так легко уступила, — заметил Баилардино.

— Притом уродливая, — добавил Пассерино. — Видели, в каком состоянии у них ратуша?

— Бедность — не порок, — вмешался Кастельбарко.

— Конечно, не порок, а нехватка гражданской гордости.

— Виноват Кавалькабо, — сказал Кангранде. — Скряга и фанатик. А его бесспорный наследник, Корреджо, в десять раз хуже. Говорите что хотите о других гвельфах — они кто угодно, только не скупцы. Посмотрели бы вы на пригороды Флоренции, которые равны по статусу Кальватоне!

— Корреджо не так уж плох, — возразил Баилардино. — Его племянница просватана за моего брата.

— Ну, в таком случае он просто соль земли, — съязвил Нико.

— Если уж речь зашла о Флоренции, — произнес Кастельбарко, прежде чем Баилардино успел проглотить наживку да Лоццо, — Джакопо, говорят, флорентинцы решили простить твоего отца. Это правда?

Кангранде рассмеялся.

— Да, Джакопо! Расскажи им, расскажи!

Расплывшись в улыбке, Поко сделал шаг вперед и начал:

— В июле мой отец получил письмо…

— На имя Дуранте Алигьери из цеха аптекарей,[62] — вставил Кангранде. — О поэзии ни слова. Извини, Джакопо. Продолжай.

— Так вот, в письме отцу предложили амнистию. Он может вернуться во Флоренцию, когда пожелает.

— И как это они сподобились? — произнес Пассерино.

— Нет-нет, подождите. Чем дальше, тем заманчивее, — снова перебил Кангранде. — Они условия ставят.

— Условия? Интересно, какие?

Поко закатил глаза.

— Во-первых, отец должен выплатить огромный штраф, во-вторых, принять публичное покаяние.

— И в чем же оно будет заключаться? — спросил Пассерино.

Кангранде опередил Поко с ответом.