Вскоре после того, как его назначили на пост редактора в издательстве, Сьюзен начала высказывать недовольство его работой. Публично она осыпала его похвалами. «Я очень довольна его назначением, – заявила она New York Times в 82-м. – Я полностью доверяю решению мистера Риффа»[1122]. Но за закрытыми дверями она критиковала сына за малейшую оплошность. В вычитанном Давидом тексте эссе «Под знаком Сатурна» она обнаружила, что тот заменил фразу «черный камень Каабы» на «черный камень Кабалы». Вместо того чтобы спокойно указать на это недоразумение, она схватила телефон, позвонила в редакцию и наорала на него[1123].

Она тонко чувствовала даже легкий намек на то, что на нее пытаются смотреть свысока, но именно так и относилась к сыну. Точно так же как и Лусинда, тот начал полностью закрываться во время ее приступов гнева. «Это было похоже на отношения любовников, – говорил Дойч. – Они взрывались и потом днями друг с другом не разговаривали»[1124]. Во время таких размолвок Сьюзен прибегала к тактике, схожей с той, которую демонстрировала в Метрополитен-опера, и использовала любой повод, чтобы обратить на себя внимание и вернуть благосклонность сына. Когда умирал маламут Давида по кличке Нуну, Сьюзен извела сына просьбами увидеть умирающую собаку, но Давид понимал, что они не имели к собаке никакого отношения.

«Я всегда думал, что в один прекрасный день Давид начнет против этого бунтовать, – говорил друг Давида и Сьюзен Стив Вассерман, – и когда это произойдет, я хочу быть где-нибудь подальше, потому что все это будет очень неприятно». Страсти накалились в 82-м, в год, когда произошло собрание в муниципальном зале и Сьюзен встретила Лусинду. «Сьюзен позвала меня и сказала: «У Давида нервный срыв», – рассказывал Кох. Вот что говорил Вассерман: «Он проснулся утром в положении эмбриона, начал плакать и не мог остановиться»[1125]. Давиду было 30.

Причиной срыва Давида оказалось его расставание с Сарой Маттиссен, дочерью писателя Питера Маттиссена[1126]. Кроме этого, доктора обнаружили у него на позвоночнике нарост, который мог бы быть и раковым, после чего Давида оперировали в больнице Слоуна-Кеттеринга, в той же больнице, где Сьюзен несколько лет до этого делали мастэктомию. В тот период Давид решил, что посвятит всю жизнь, чтобы быть с матерью. Когда он сам попал в больницу, то «рассчитывал, что Сьюзен будет заботиться о нем так, как он заботился о ней, после того как ей поставили диагноз», – говорила его подруга писательница Джамайка Кинкейд. Но Сьюзен, мать которой исчезала с ее горизонтов, как только у нее появлялся бойфренд, укатила с Лусиндой в Италию. «Просто потрясающе, что она взяла и уехала, – говорила Джамайка Кинкейд. – Мы не могли поверить в то, что она садится в самолет»[1127].

В конце 1970-х годов в дневниках Зонтаг нет упоминания о том, как Сигрид разбивала сердце Давида, нет упоминаний о том, что он расстался с Сарой, и ни слова о том, что у него было подозрение на рак. Уплотнение удалили, и оно оказалось не злокачественным. Несмотря на это, Кинкейд говорила, что в психическом плане «Давиду становилось все хуже и хуже». Шли разговоры о том, чтобы положить его в психиатрическую клинику Пейна Уитни. Вместо этого Давид переехал в квартиру Кинкейд и ее мужа Аллена Шона. Там он прожил полгода, периодически подшучивая над их обычной жизнью, – «регулярностью, с которой мы с Алленом просыпались и завтракали, скажем, яйца всмятку», а периодически получая удовольствие от предсказуемости, которую он не знал с Сьюзен.

«Потом Сьюзен вернулась и стала любящей матерью. Но Давида очень ранило ее поведение. Вот тогда я познакомилась с Сьюзен. Она не была бессердечной. Она была просто Сьюзен. Нет слов, чтобы достоверно описать ее поведение. Да, она была очень жестокой, но дело не в этом, потому что она была и очень доброй. Она просто была великим человеком. После того как я познакомилась с Сьюзен, я точно не хочу быть великим человеком».

Действительно, словами это не опишешь, это просто «Х». Этот инцидент, как и многие другие, прошел со стороны Сьюзен совершенно незамеченным. У нее были примеры для подражания в области литературы и морали, но не в области человеческих отношений, она не могла сделать так, чтобы в этой сфере все было правильно. По мнению Кинкейд, эту проблему силой воли не решить:

«Она очень хотела быть хорошей матерью, но хотела, как великая актриса или что-то в этом роде. Она не понимала механики материнства. Словно ее отправили на Марс и она не говорила на языке марсиан. У нее не было никакого внутреннего чувства, никакого инстинкта. Я бы сказала, что она вообще не представляла, как заботиться о другом человеке, если этот человек не из книги».

Давид был точно не из книги, поэтому Сьюзен не могла его видеть и представить, какой он. «Это был поворотный момент их отношений, – рассказывала Кинкейд. – Если она и раньше позволяла себе его бросать, то на этот раз ее действия имели серьезные последствия»[1128].

Проблем у Давида становилось все больше: потеря девушки, в которую он был влюблен, взрывы гнева у матери, напряжения по поводу редактирования ее текстов, подозрения на рак, нервный срыв. Его ассистентка в издательстве FSG Хелен Грейвс, дочь техасского писателя Джона Грейвса, рассказывала: «Когда я у него работала, он большей частью был очень милым. Лучше босса, чем Давид, у меня не было. Я постоянно хихикала, как сумасшедшая, потому что он был очень веселым». Но еще до подозрения на рак он начал употреблять кокаин. «Он всегда предлагал мне дорожку, – говорила Грейвс. – И постепенно он становился все более раздражительным и злым»[1129].

Давид начал хуже работать. Хелен приходилось «прикрывать» его, отвечая на звонки: «Люди на меня кричали». Он стал зависимым, чем Сьюзен «была ужасно недовольна», как говорил Давид, и ее ответом на зависимость сына был гнев. «Она была в ярости, – говорил ее друг Роберт Бойерс. – Только об этом и говорила». В ситуации, когда Давиду была нужна помощь матери, эту помощь он не получил. «Он несколько раз безуспешно пытался бросить, и в конце концов ему это удалось после того, как он понял, что это вопрос жизни и смерти»[1130].