Сьюзен считала зависимость Давида «непростительной», как говорил Бойерс. «Она понимала, что это убивает его личность и губит карьеру, поэтому простить его не могла». Чтобы простить, нужно говорить о грехе, и Сьюзен подходила к вопросу зависимости, как и большинство людей, с позиции осуждения. Однако в этом вопросе, как и во многих других, она не сумела найти что-то среднее между позициями «всегда говори правду» и «я не знаю». Чтобы осудить наркозависимоть, надо было сказать правду – по поводу других людей. «Людям надо говорить, но она говорила очень недобро и зачастую при посторонних»[1131], – вспоминала Сигрид. Кроме того, Сьюзен часто впадала в догматизм, когда старалась что-то от самой себя скрывать.

Тема эссе была ее специализацией – оценкой крупного европейского писателя, и это эссе было написано про Сартра. Она сделала несколько рабочих вариантов, которые в целом представляют один из самых плохо закамуфлированных автопортретов, о чем она, вполне возможно, и не догадывалась. Это был классический случай, когда Зонтаг критиковала Сартра за многие из своих собственных недостатков, выявленных при помощи самодиагностики. Если коротко: история Сартра – это история выдающегося ума, который не стал великим, потому что не смог быть честным с собой. Этот провал и «трагедия» – неправильное использование и девальвация собственного ума, одного из самых светлых и одаренных умов нашего века произошли не из-за интеллектуальных недостатков, а по причине недостатков в характере и дефицита культуры личной жизни, более чем культуры политической, социальной».

Сартр совершил две главные ошибки. Первая: он выбрал себе общественную роль. Зонтаг блестяще описывает сложности и опасности, ожидающие «публичного» интеллектуала. «Ни один хороший писатель не умеет говорить так хорошо, как писать. (Писать – значит пересматривать).» Сартр дал тысячи интервью, принимая этим «приглашение к самовульгаризации, к изменению собственных идей, к вытаптыванию идей и превращению их в мнения». Интервью – это вид выравнивания и вытаптывания, «идеальное средство триумфирующего антиэлитарного представления о литературе».

Вторая: вера в коммунизм. Он позволял себе высказывания, очень сильно напоминающие то, что Зонтаг говорила в Ханое: «В социалистическом обществе, каким мы его видим, больше не будет интеллектуалов». Он считал, что «авангардные литературные работы… являются роскошью буржуазного общества». (Отсюда и печально известная мысль о том, что в Третьем мире нельзя читать Роб-Грийе.) В Первом мире читать Роб-Грийе тоже непросто, признавалась она, но Сартр имел в виду совсем другое. Сартр выбрал партию и ставил ее выше, чем нюансы и правду, и произошло это из-за тенденции чрезмерного обобщения эстетического или метафорического взгляда на мир. Она писала, что «основная стратегия Сартра» – это объединение реального и воображаемого. В результате карьера, «подстреленная ханжеством под знакомой маской морализма».

В идеальной жизни, описанной Канетти, много справедливости, и она цитирует его в эссе «Ум как страсть»:

«50 лет быть ребенком и учеником, 50 лет, чтобы познать мир и увидеть то, что в нем находится, 100 лет работать на благо всех, а потом, когда он получил весь человеческий опыт, еще 100 лет, чтобы жить в мудрости, править, учить, подавать пример. О, какой ценной была бы жизнь, если бы длилась 300 лет»[1132].

Во время написания этого эссе ей исполнилось 50. Она была ребенком и учеником. У нее было время, чтоб перерасти свои политические ошибки, и если она была права, обвиняя Сартра, то могла бы лучше, чем все остальные, объяснить, почему он допустил эти ошибки. Но она упорно обвинительно тыкает пальцем не в свою сторону, а винит человека, который, по ее словам, «всегда борется с ленью и умственным одряхлением, постоянно думая о глупости «других»[1133].

В эссе она пишет, как получилось, что Сартр «дошел до такой жизни»:

«Возможно, самый страшный пакт с дьяволом, так как после него начинают возбухать писательские амбиции, и самый разрушительный, поскольку он порабощает и сначала разрушает физиологию, а потом и ум, – это пакт с амфетаминами».

Эта пагубная привычка привела к разрушению здоровья Сартра, превратила его красноречие в болтливость. Работа Сартра «Св. Жене» о творчестве Жана Жене «не только пустословно болтлива, но и обладает характеристиками излишней выразительности, которая присутствует при работе под амфетаминами», – писала она. Ее описание использования наркотика и стиль письма, который возникает под воздействием препарата, не имеет никакого обоснования, так же как и никакого-либо подтверждения. Утверждения Зонтаг были бездоказательными, хотя на самом деле в ее неудачных политических эссе, в работах, начиная от Вьетнама до Швеции и Лени Рифеншталь (зная биографию Зонтаг), пытливый читатель найдет много доказательств того, что на самом деле, рассуждая о Сартре, она говорила о себе:

«Амфетамины были ответом на сложившийся характер работы Сартра, его амбиции и страсти. Ощущение всесилия, влечение тем, кажущихся совершенно понятными, идей самой тотальности, все это усиливается… С амфетаминами приходит как тревога, так и эйфория».

У Сартра были поистине фаустовские амбиции, «которые ему не пришло в голову критиковать».

далеко превзошли по грандиозности мечту детства, так безжалостно презираемую в последние десятилетия (с риторическим перебором, устаревшую, буржуазную, идеалистическую и невротическую), мечту о том, чтобы стать Великим Писателем XIX века.

По словам Зонтаг, амфетамины «вполне успешно можно использовать в философии, где они «увеличивают возможности», но не в литературе, потому что работа над романом должна происходить «совершенно нормальным путем». Неправильно… Использовать амфетамины – это, по сути, отказаться от литературы, поставить на ней крест»[1134].

«Я работаю по 16 часов в день, семь дней в неделю, – писала Сьюзен Роджеру Штраусу из Парижа в 73-м. – Черт побери, я хотела бы писать быстрее. Может показаться, что я пишу быстро или, по крайней мере, быстрее некоторых писателей, но это не так. Я просто провожу за печатной машинкой дольше, чем кто-либо»[1135]. Она действительно была человеком с огромной энергией. «Она очень поздно ложилась, – вспоминала Сигрид Нуньез. – Маленькая лампа горела так долго, что прожгла абажур»[1136].