Придали радистов-корректировщиков для связи с артполками. Слева и справа от нас выдвинулись «шурики» – штрафные роты. В пять часов утра дали залп «катюши», а потом вся мощь артиллерии ударила по немцам. В воздухе наши штурмовики Ил-2 немецкие позиции перед нами «утюжат». Через 30 минут и мы пошли. Вся земля перед нами была перепахана снарядами. Немецкий огонь был сравнительно слабым, мы ждали, что они нас сметут пулеметным огненным шквалом, но вот страшный и горький случай. Рядом со мной, в цепи, шел наш комбат, майор, красавец, осетин по национальности. Ему разрывная пуля разворотила плечо. Он посмотрел на рану, да и выстрелил себе в рот из пистолета, видимо не хотел страдать на госпитальных койках… До сих пор не пойму его поступок. Мы стоим ошеломленные увиденным, а останавливаться нельзя. Добежали до первой немецкой траншеи. А траншеи немецкими трупами завалены, а те, кто из фрицев жив, так все оглушены и контужены, никто не сопротивлялся. Мы и порадоваться не успели, как по нам своя артиллерия ударила. От роты только 38 человек в строю осталось после «подарка» от своих. От радиста только голова осталась, а тело в клочья, вместе с рацией. Ракетами себя обозначили, пушкари огонь вглубь перенесли. Жутко было. Понимаете… А сзади штабы нас подгоняют: «Вперед!» И так четверо суток без сна, непрерывный бой! На ходу спали. Штрафников, соседей, начальники погробили в полном составе, а мы, гвардейцы, за эти дни прорвались к Бугу, пройдя 70 километров. Перед переправой через Буг в роте было девять человек!!! Сапоги мои сгорели, так я последние два дня боев воевал в портянках, привязанных к ногам бечевкой. С убитых я никогда ничего не брал и не снимал… Мост через реку был наполовину уничтожен, саперы натянули тросы между уцелевшими опорами моста, и по ним мы переправились. За Ковельский прорыв меня представили к ордену Красной Звезды, его я тоже получил уже после войны.

– Расскажите о боях в Польше. За что вы получили первый орден Славы?

– 24 июля подошли к Люблину. Танки 2-й ТА вошли в город, а нашу дивизию срочно кинули освобождать лагерь смерти Майданек. Еще дымились печи крематория. Освободили мы всего 1200 узников, их немцы добить не успели. Там лежали тысячи трупов… Бараки длинные такие, окрашены в зеленый цвет. Склады одежды, волос, химикатов… Скелеты, обтянутые кожей, на земле лежат. Как вспомню…

Подошел к старушке одной, освобожденной нами узнице, и говорю: «Не плачь, бабушка, теперь жить будешь». Она отвечает: «Да мне всего 23 года…» Я смотрел на весь этот кошмар и думал о своей семье, с июля 1941 года я не знал, что с ними, живы или погибли в гетто. За три дня до освобождения концлагеря взяли мы в плен власовца. Обычно их на месте кончали. А этот был совсем парнишка молодой. Сказал я тогда бойцам: «Пусть идет в плен, не трогайте…» Когда стоял возле печей, то пожалел о своем добродушии. Примерно двое суток мы прочесывали лагерь и его окрестности, добивали охранников-эсэсовцев. Дальше перебросили нас в Люблин. Ждали, когда нас сменит армия Войска Польского. Устроили парад, генерал Берлинг, польский командующий, на белом коне прогарцевал, прошли батальоны в конфедератках. Цветы, операторы фронтовой кинохроники, полный ажур. А нас в сторонку, словно мы в Люблин туристами пришли. Кстати, у поляков почти все офицеры были русские и евреи, переведенные к ним из Красной Армии, это потом в Польше они «панов» намобилизовали, а летом 1944 года Народная польская армия выглядела как советская дивизия, переодетая в чужую форму. Солдаты наполовину были «советского розлива», украинцы и белорусы. Повели нас к Висле, перед переправой получили пополнение. Ротные за голову схватились. Половина будущих гвардейцев «западники», вторая половина «елдаши» – так в шутку называли призванных из Средней Азии. Про «западников», скажу честно, может, кому-то это и не понравится. Они воевать не хотели, да и прислали к нам каких-то хилых и кривых мужиков. Был, правда, один хохол по фамилии Максимов, громила под два метра ростом. Ему пулемет вручают, а он говорит: «Командир, у меня сердце слабое, если снаряд рядом разорвется, я же сразу помру». Мы охренели от подобного откровения. Ничего, жизнь заставила, попривык наш «медведь», а уже потом, в обороне, косил Максимов «гансов» из пулемета даже с явным энтузиазмом. После войны, когда я в сталинских лагерях сидел на Воркуте, так у нас было много бывших бандеровцев, все как на подбор здоровые лбы. Но откуда набрали эту «инвалидную» команду?

Насчет солдат из Средней Азии скажу следующее. Мой новый ротный, еврей из Одессы, войну «ломал» с октября сорок первого, был четыре раза ранен. Так он сразу сказал, что мы замучаемся нацменов в атаку поднимать, а если кого-то из них ранило, так весь «кишлак» возле него собирался, а немец в это время одной миной всех накрывал. Узбеки русским языком почти не владели, команды понимали с трудом. Если бы в обороне стояли, нашлось бы время этих бойцов к войне настоящей подготовить, но нам предстоял бой за плацдарм! Если «елдаш» выживал после пары боев, то потом воевал, как правило, неплохо. А казахи вообще становились добрыми солдатами. Это мое сугубо личное мнение, если кого задел, прошу извинить. Русских солдат Сталин с сотоварищами истребил в первые два года войны, так в конце войны призывали, что под рукой было. Например, перед боями в Берлине пополняли нас молодежью 1926-го и даже 1927 года рождения, а также бывшими военнопленными, только что освобожденными из немецких лагерей, которые даже не успели пройти проверку у особистов. Войну в пехоте заканчивали ребята 1925–1926 годов рождения, старшие призывные года уже основательно повыбило. Ладно, вернемся к Висле. Начали плоты делать, лодки искать. Прибежали политотдельцы, призывают воевать геройски, одним словом – «вдохновляют». Агитатор полка листок из блокнота вырвал, я на нем написал заявление в партию: «Если убьют, прошу считать меня коммунистом». Тогда я еще верил в светлые идеи Октября.

Перед каждым форсированием я с жизнью прощался. Плавать не умел. Если через Днепр на понтонах переправлялись, хоть и под бомбежкой, но уже на завоеванный передовыми частями клочок земли на другом берегу. А здесь первыми, да еще на плотах… Даже, если кто и был пловец отменный, все равно в сапогах и с оружием выплыть не мог, тонул. Ширина Вислы перед нами больше километра, глубина до тридцати метров. Комиссары нам рассказывают, что немцев на том берегу мало, мол, все резервы они под Варшаву бросили. А вышло совсем не так. Переправлялись всем полком одновременно, на рассвете. А тут и немецкие бомбардировщики на нашу голову. Бомбили нас «чемоданами». Летит такой ящик, а из него мелкие бомбы сыпятся. Сбросят бомбовый груз, а потом пулеметами «стригут». Прямо «по головам ходят». Кто доплыл до противоположного берега, падал обессиленный у кромки воды, а сверху, с бугров, по нас пулеметчики долбят, оставаться на месте нельзя ни на секунду. Насилу бойцов подняли и вперед. А там: «здравствуйте», через сто метров еще одна речушка, хорошо, хоть неглубокая, на мое счастье. Перешли ее по горло в воде. А нас в это время немцы выкашивают, если кто раненый падал, то сразу захлебывался. Поначалу плацдарм был километра два глубиной, а потом постоянно шли бои за его расширение. Продвигаемся, смотрим, кусты помидорные. На них помидоры красные, крупные такие. Десяток бойцов к кустам подбежали. Кто-то первый помидор сорвал, а там мина прыгающая. Ее называли «лягушка», если эту мину трогали, она подлетала в высоту на метр и маленькими металлическими шариками всех косила. Вот так сразу полвзвода потеряли. Перед нами высота, немцы стреляют так, что головы не поднять. Ротный рукой знак подал, мол, подымай своих. Вскочил, пинаю ногами «елдашей», ору: «Вперед… Вашу мать…», а по нам огонь такой, что слов даже сейчас не могу подобрать, чтобы про эту жуть рассказать. Каску я на переправе потерял, был в пилотке. У моих ног пулеметные очереди фонтанчики земли высекают. Пилотку с меня пулей сбило. Залег, ползу к ротному. Бойцы окопаться пытаются. Кто приподнялся, тех сразу насмерть. Комроты говорит: «Матвей, давай еще раз, мы у немцев как на ладони, через пять минут всех добьют». Пошли снова в атаку, Бог сжалился, выбили мы гадов. Заняли высотку, окопались, командир народ пересчитал. Шестнадцать человек нас осталось… Бомбили нас день и ночь. Причем крупными бомбами, от каждой воронка метров восемь. Земля песчаная, траншеи осыпались. Многих солдат завалило землицей… Появляется пьяный комбат, бывший танкист, не пойму, как он в пехоте очутился. Матерится, каждое второе слово «по матушке». Начал мне расстрелом угрожать за то, что окопы не восстановили. Ротный пришел и говорит комбату: «…Пошел на хер, еще раз в роте появишься, самого пристрелим…» Через неделю этого алкаша-танкиста контузило, и его через реку в тыл эвакуировали. Вот такой момент занимательный.