Один раз послали меня с Перфильевым в немецкий тыл, разведать, что за части движутся по дороге. Гул моторов мы слышали за несколько километров. Ночь украинская темная, хоть глаза выколи, ничего не видно. Нейтралку прошли целыми, хоть нас и обстреляли. В тылу у немцев ползем, темень жуткая, так нас на минное поле и занесло. Тут Перфильев начал психовать, погоны с себя срывает, а свой автомат мне в руки сует. Говорит, что дальше не пойдет, и, вообще, сил у него больше нет, и он идет к немцам сдаваться. Ну не буду же я своего товарища резать. Успокоил его с трудом, а к утру добрались до дороги.

А там сотня машин немецких с пехотой стоит. Еще сутки к своим выбирались. Уже в десяти метрах от наших позиций Перфильев попросил, чтобы я никому не рассказывал о его малодушии. Я ему говорю: «Ты сам об этом забудь». Вышли, доложили в штабе, нам, как водится, ордена посулили. Нас с ним уже похоронили, каждый свою версию выдвинул, то ли мы на минах подорвались, то ли Перфильев меня убил, а сам к немцам перешел. В другой раз пошли в немецкий тыл, взяли «языка», но на обратной дороге заплутали и вышли на участке соседей. Немцы нас обнаружили, стреляют вдогонку. Встали в рост и бежим. Тут по нам свои из пулеметов вдарили. Двоих по ногам задело. Хорошо, хоть разобрались быстро, иначе бы наша группа в полном составе «погибла, выполняя воинский долг», как говорится. В разведке такая смерть часто случалась. Когда начались бои за Кировоград и на Криворожском направлении, наша бригада уже была почти полностью выбита. На последнем издыхании захватили станцию Батызман. От бригады в середине декабря 1943 года оставалось человек 200–250, считая тыловиков. Из разведки было всего 8 человек, остальные к тому времени убыли в «Наркомздрав» и в «Наркозем». В роте ДШК осталось всего три пулемета, а офицеров вообще не было. Лысенко в батальон к мотострелкам забрали. Вызвали меня и приказали принять остатки роты под командование. Утром 19 декабря 1943 года бригада держала оборону как простая пехота. Перед нами была лощина. Слышим рокот танковых моторов, все напряглись, ведь у нас даже пушек не осталось. Правда, на краю села стояли две САУ, но не из нашей части. Штаб бригады стал сворачиваться. Машины заводят, ППЖ комбрига уже «откланялась». Побежал я вперед по пустой траншее разведать, что там творится, а в лощине немцы для атаки накапливаются. Насчитал 11 танков, вылез из траншеи, и в это время рядом снаряд разорвался. Левое предплечье перебило, кровь идет, я сразу ослаб. Бегу к своим и боюсь, что если сейчас упаду и сознание потеряю, то попаду в плен. Снега в рот напихал, чтобы побыстрей очнуться. Пистолет на бегу достал, чтобы застрелиться успеть. Добрался до ребят, а бинтов нет ни у кого. Хорошо, у меня под шинелью был ватник надет. Так клочья ваты в рану вбило, и кровь остановилась. Потом ремнем руку повыше перетянул, вроде полегчало. Командую: «К бою!» Бойцы говорят: «…Уходи, командир, ты же ранен…» Нет, думаю, хватит, набегался, пришел и мой черед в землю лечь. Бой был страшный…

Из командного состава бригады с нами остался только начальник штаба подполковник Егудкин Хаим Лейвикович. Он самоходки к нам подтянул, они нас и выручили, подбили 6 немецких танков, а потом у них снаряды кончились. Опять повезло, немцы отошли на исходные позиции. Тогда же, на моих глазах, заполнили на меня представление на орден Отечественной войны 1-й степени за то, что «будучи ранен, не оставил поле боя, отражал атаку, проявил, отличился», и так далее.

Нашелся фельдшер, перебинтовал меня. Комбриг вернулся и приказал помпотеху: «Бери машину и вези раненых в санбат». Помпотех наш был славный человек. Сидит рядом в машине и говорит мне: «Везучий ты, Матвей, живой остался, скоро три ордена получишь». Я в ответ сдуру ляпнул: «Так вы бы по тылам не ошивались, глядишь, и себе награду бы заслужили». Он только засмеялся. На мне была кубанка из серого каракуля, похожая на папаху высшего комсостава. Подарили одному украинцу ведро меда, а он нас, разведчиков, кубанками отблагодарил. Едем, а по дороге стрелковый полк идет с развернутым знаменем. Помпотех снял с меня шапку, машет ею и кричит: «Посторонись, орлы, раненого полковника везу!» Все расступились, и мы проехали, «веселясь», что снова живы. Привезли меня в медсанбат, и назад я в бригаду уже не вернулся. А из трех вышеупомянутых орденов получил только первый, «самолетный», и то вручили его мне в 1950 году. После войны я искал Владимира Афанасьева. На мое счастье, он выжил, имел два ордена Славы, помимо других наград. Встретились с ним и дружили долго и крепко до моего отъезда в Израиль. А потом уже только письма… Через 30 лет, после Победы, получил приглашение на встречу ветеранов корпуса. Нас тогда еще много было живых ветеранов… Стоит Егудкин, на пиджаке у него орден Ленина, четыре ордена боевого Красного Знамени и еще полный «иконостас». Он с лета 1944 года и до конца войны нашей бригадой командовал. Все к нему подходят, руку жмут, кто в форме, честь отдает. Я стою в сторонке, стесняюсь подойти. Сколько тысяч человек прошло через нашу бригаду за время войны, вряд ли он меня вспомнит… Егудкин сам меня увидел, узнал и зовет к себе: «Вперед, разведка». Подошел к нему, обнялись. Он смотрит на мои регалии и спрашивает: «Где орден за декабрьский бой?» Отвечаю: «Ищет, наверное». Он снова: «В архив наградной обращался?» Так я ему всю эпопею свою послевоенную вкратце поведал и доверительно сказал в конце, что я с советской властью переписку окончил. Он только головой покачал и говорит: «Держись, Гершман, главное, живой остался!» Бригада наша, 16-я механизированная, прошла с боями пол-Европы и закончила войну в Маньчжурии, добивая японцев.

– Что было с вами после ранения?

– Попал в госпиталь в город Березники, в Пермскую область. Лежал там 4 месяца, начался остеомиелит кости, да и кости срослись неправильно. Пришел к начальнику госпиталя, умоляю о выписке, объясняю, что хочу вернуться на фронт. Он подает мне табуретку и требует, чтобы я ее поднял на вытянутой руке. Куда там, рука слабая стала совсем. Военврач спрашивает: «Как же ты окоп себе выроешь с такой рукой?» Короче, пообещал, что как наши его родной город Одессу освободят, тогда он меня и выпишет. В марте 1944 года пришли «сватать» выздоравливающих бойцов в пехотное училище. Пришел я на мандатную комиссию, все о себе рассказал, только не приняли, до сих пор не могу понять причину отказа. Хотя я даже радовался, что в тылу снова голодать не придется да на плацу маршировать. 9 апреля передали по радио, что Одесса наша, я снова к начальнику. Он от слов своих не отказался, и уже через неделю я попал в запасной полк, а оттуда, с маршевой ротой, прибыл в 88-ю гвардейскую стрелковую дивизию в 8-ю гв. армию генерала Чуйкова.

– Правда ли, что немцы называли эту дивизию «дикой»?

– Да, это так. Немцы выставляли против нас только дивизии СС. На Висленском плацдарме мы бились с дивизией «Геринг», под Ковелем с дивизией «Викинг». Наша 88-я гв. СД была сталинградской закалки, но к лету 1944 года в стрелковых ротах уже не осталось солдат – участников боев в Сталинграде. Комбаты, как мне рассказывали, в большинстве своем были ветераны дивизии. Назначили меня командиром стрелкового взвода и повезли наш полк в эшелонах под город Сарны Ровенской области. Особисты провели инструктаж в ротах, довели до нашего сведения, что в Ровенских лесах сосредоточены десятки тысяч бандеровцев. Было запрещено отходить от теплушек. Но черт меня дернул на каком-то полустанке удалиться метров на сто от вагонов. Хотел набрать сена из стога, чтоб спалось на вагонных нарах помягче. Беру в руки охапку, и вдруг двое штатских с винтовками. Говорят без украинского акцента: «Стоять, милиция! Пройдемте с нами». Хорошо, думаю, сейчас разберемся, что им надо. Прошли двести метров до ближайших хат, заходим в пустой дом, интуитивно чувствую, что-то здесь не то. Задний «конвоир» на меня набросился, начал душить. Изловчился, просто выскользнул из своей новой английской шинели, она у него в руках осталась, и вцепился в винтовку его напарника. В разведке приемам научили, сделал я ему подножку, он и упал, а винтарь я перехватил. Двинул обоим несильно прикладом по голове, а стрелять в них боюсь, вдруг они и на самом деле из милиции, просто произошло недоразумение, и меня приняли за диверсанта? Связать их не догадался. Прибежал назад к эшелону. Голова моя разбита, кровь идет. Ротный спрашивает, что случилось, я объяснил. Побежали мы толпой к тем хатам, а бандеровцев след уже простыл. Начальнику эшелона доложили, он на меня наорал, но обошлось без наказания за нарушение приказа. Вот так мог и погибнуть глупо. После пошли пешим ходом на Ковель, пополнили роты жителями Одесской области. Кого там только не было, и бывшие полицаи, и «примаки» из кадровой армии «три года на печи пролежавшие», и юнцы восемнадцатилетние. Всех, кого полевой военкомат отловил, – сразу к нам. Выделили 5 дней на подготовку молодого пополнения. Наша рота достигла почти полного списочного состава – 108 человек. Немецкая оборона под Ковелем была построена из шести поясов. Доты, дзоты, траншеи полного профиля, ловушки для танков, все построено по последнему слову фортификации. Вся нейтральная полоса была нашпигована минами. Была еще одна интересная деталь. Посередине нейтралки протекал ручей, и мы, и немцы тропу к нему разминировали и ползали воду набирать. Друг в друга не стреляли, сталкиваясь по разные стороны ручья. Только смотрим с ненавистью, но «джентльменское соглашение» о ненападении соблюдали. Иначе воды не достать. До этого копали ямы, а в них болотная жижа. А потом нагнали на наш участок «тучу» артиллерии, говорили, что 300 стволов на километр наступления. Сам видел, как комдив Панков с маршалом артиллерии Вороновым проверяли дивизионы, выдвинутые на передний край. 18 июля получаем в 4 часа утра приказ оставить в окопах шинели и вещевые мешки, взять по два боекомплекта и подготовиться к атаке, следуя вплотную за огневым валом. Только забыли с нами учения провести – атака за огневым валом!