Вспоминается вот еще какая вещь. Отъелись мы там, впервые за всю войну ходили сытые. Немецкое население убежало на запад, дома брошенные стояли. В подвал спускаешься, а там – окорока, соленья, сало, варенья, консервов всяких «море разливанное». Походные кухни ночью приедут на позицию, так мы «подначивали» повара, мол, что за «хвойные опилки» нам приготовил. Корова бесхозная приблудилась. Был грех, зарезали мы ее. Многие бойцы мяса жареного впервые с начала войны поели. Сидим, уплетаем «буренку» и вспоминаем, как в 1943 году топором хлеб мерзлый разрубить не могли. Или другой «деликатес» многие вспоминали: гнилую картошку выкапывали и из нее «блины» пекли на саперных лопатках.

Там же застала меня радостная весть. В январе 1945 года писал письма в Гомельскую область, в райисполком и военкомат, пытался узнать о судьбе семьи.

Через два месяца после этого идем маршем, вдруг бежит за нами полковой почтальон и кричит: «Гершман! Пляши!» Сразу три письма. Живы мои родные! Родители вернулись из эвакуации из Казахстана. А братьям моим тогда было 15 и 17 лет. Они на танковом заводе работали токарями. Им какой-то «очевидец» рассказал, что видел, как меня убили в Сталинграде в 1942 году. А я вот живой.

Настроение у всех было приподнятое, шли к Берлину. Если раньше кто-то в задушевной беседе и скажет: «Эх, хоть бы ранило, в госпитале бы повалялся», то весной 1945 года все разговоры были о том, чем после войны займемся. Ну и две «вечные темы» – женщины и жратва.

Рядом с нами к Берлину танки лавиной идут, все дороги техникой забиты. Воюй на здоровье. А потом, как в песне: «Последний бой, он трудный самый».

– Расскажите о боях в Берлине.

– Давайте сразу определимся. Вы просили, чтобы я говорил, как все было на самом деле. «Правду войны» хотите? Хорошо… Тем более мы не на митинге, посвященном Празднику Победы… Сколько солдатской крови пролили в тех боях, до сих пор никто не знает. Кидали нас в мясорубку без малейшей жалости. Историки цифрами по сей день «играют». Поймите, я был «Ванька-взводный», войну видел не на оперативных картах и не в тыловом обозе. Меня смерть каждый день в гости ждала, да я, видимо, тогда опоздал. Мне всякие гениальные стратегические и тактические замыслы никто из полководцев не докладывал. Я прошел от Зееловских высот до Бранденбургских ворот – самый кровавый свой путь за всю войну. Две недели в бою, в составе штурмовых групп. Поэтому имею право сказать, что если в те дни и был ад на земле, то ад находился в Берлине. Это в штабах на гармошках играли да за победу выпивали. Всего не буду рассказывать, хватит вам нескольких эпизодов. Есть такая пословица: «Больше всего врут на войне». Так слушайте правду. Хотя начнем с информации, за достоверность которой я не ручаюсь. В лагере сидел с одним бывшим офицером разведотдела армии. Так, с его слов, 15 апреля немцы взяли «языка»-офицера, и он сообщил им час начала наступления, и «гансы» все войска отвели вовремя в тыл. Когда начальство с «прожекторами баловалось», в передовых немецких траншеях было только боевое охранение… Но встретили они нас смертельным огнем. Был у нас солдатик 18 лет. Перед наступлением рассказал, что его три брата уже погибли на фронте, и он у матери один остался. Думаю, как сохранить этого бойца. Приказал от меня ни на шаг, а главное, как в атаку пойдем, держаться только позади танка, вплотную к корме. Трудно описать ощущения, испытанные мной, когда пошли вперед. Свет прожекторов, небо черное над нами, канонада такая, что оглохли все сразу. Так у парнишки этого обмотка распустилась. Он на мгновение остановился, чтобы ее поправить, и сразу пуля в сердце. Тоскливо мне стало. Не уберег я его… Два дня мы на этих высотах бились. Сержант, с моего взвода, лежит в воронке рядом и говорит мне, что так только в 1942 году под Ржевом людей гробили. Танки наши рядами стояли сгоревшие. Пройти они не могли, немцы на всех направлениях рвы с водой сделали. Танкисты на склонах остановились, и их, как в тире, истребляли. Прорвались мы к концу второго дня. Все роты перемешались, командиров почти всех из строя вывело. Помню, ворвались на железнодорожную станцию, а нас из зениток «крошат». Подошли танки ИС-2. Снова живем…

20 апреля сформировали штурмовые группы. В нашей группе было человек пятьдесят. Огнеметчиков нам дали, взвод пушек из полковой батареи и прикрепили взвод танков. Даешь Берлин! Десять дней уличных боев… Из каждого окна и подвала по тебе стреляют, грохот кругом неимоверный. На каждой улице баррикады, куски от стен на головы рушатся. Снайперы свирепствуют.

Потери дикие, каждый день группы пополняют, сливают между собой, а к вечеру все равно нас меньше половины оставалось. Театр какой-то захватили, еще бой идет, а я от усталости к роялю, стоявшему в центре зала, прислонился и сразу заснул. Бойцы смеются: «Наш старшина – пианист…» Стены комнат в домах «фаустами» пробивали и так шли дальше. Про рукопашные не буду рассказывать… Танки наши подбили. Я раненого механика из люка вытащил, на спину взвалил, отбегаю от танка, а в это время танкиста пулеметной очередью прошило. Выходит, телом своим меня прикрыл. Последний танк нашей группы получил снаряд от вкопанной в землю «пантеры». Башня от Т-34 отлетела и своим весом еще несколько бойцов насмерть задавила. Вот такая война там была. Я эту Унтер-ден-Линден до сих пор по ночам вижу. Снова нас объединили с другой штурмовой группой, разведчиков дивизионных подкинули, и опять вперед. Бьемся за здание какое-то, дым кругом, смрад, а потом рассказали, что брали мы Министерство иностранных дел, национальный банк, Министерство пропаганды.

Довелось мне и в берлинском метро водички похлебать. В фильме «Освобождение», то, что в метро творилось, показано довольно честно. Мы, правда, там тоже стреляли налево и направо. То, что я там не потонул, иначе как чудом не назову.

1 мая вышли к рейхстагу, если я правильно запомнил, на Вильгельмштрассе, здесь самый страшный бой был, там много наших ребят поубивало. Не сдавались немецкие гады. Там, в конце боев, одни войска СС были, а они сопротивлялись до последнего. В рейхстаг зашли, когда бой в здании затихал, только в подвалах еще шла стрельба. Даже радоваться сил уже не было.

Вот такой кровью брали Берлин… Это я вам не содержание фильма ужасов рассказал… Расписался на стене рейхстага: «Гершман из Гомеля».

На этом для меня война закончилась.

– За бои в Берлине вас представили к ордену Славы первой степени. Почему вы не получили эту награду?

– Когда наградной лист заполнили, даже распорядились новый комплект обмундирования выдать. Жди, говорят, Гершман, первую степень ордена Славы только Верховный Совет дает. Потом пошла гарнизонная служба в Берлине. Ордена я даже не ждал. Сколько за войну народу к наградам представили, вы что думаете, все получили заслуженные ордена и медали? После войны был даже приказ по дивизии – всех воинов, участников боев и получивших ранения, которые не имеют наград, представить к наградам. Знаете, сколько таких солдат набралось?! В пехоте еще надо успеть медаль человеку вручить, пока его не ранило или убило.

Несу службу спокойно, далеко не загадываю. Послали наш взвод на охрану хлебозавода. Мой солдат видит, как немкам, работницам завода, дают по «кирпичу» белого хлеба. Солдат попросил буханку хлеба для нас у майора-интенданта, заведовавшего этой «богадельней». А в ответ услышал: «Пошел вон!» Подхожу к этому майору и спрашиваю: «Что же вы, товарищ майор, воину-освободителю, награжденному двумя медалями «За Отвагу», хлеба не дали, а немецким б… всем по буханочке отвалили». Он орет: «Молчать! Под трибунал! Как с офицером разговариваешь!» Ну я тоже сорвался, дал очередь из автомата в воздух и командую немкам: «Всем положить хлеб назад!» А майору сказал: «Давись, товарищ начальник, нашим хлебушком». Развернулся и ушел назад к своим солдатам. Был бы я постарше, может, и не поступил так, но молодой был и… Ночью меня особисты арестовали. Пришили: «покушение на офицера» и прочее… Ордена и погоны сорвали, часы швейцарские забрали, особист даже не постеснялся их на свою руку сразу примерить.