В день святого Иосифа[140] принцессы – Боргезе и Бергская – пожелали устроить небольшой праздник в честь императрицы. Сыграли маленькую комедию, или водевиль, с куплетами в честь императора, в которых восхвалялись также доброта и изящество чествуемой особы.

Обе принцессы были прекрасны, как ангелы. Они изображали пастушек; генерал Жюно играл роль военного, возвратившегося из армии и влюбленного в одну из молодых девушек. Казалось, это очень подходило к обстоятельствам – как в пьесе, так и в жизни.

Но обе сестры Бонапарта, несмотря на то, что сделались принцессами, пели очень фальшиво. Они замечали это по отношению друг к другу и смеялись одна над другой. Мы с сестрой также играли роли в пьесе, и меня во время репетиций очень забавляли натянутые отношения между двумя сестрами, явно недолюбливавшими друг друга, а также неловкое положение, в которое попали автор комедии и композитор. Оба они придавали большое значение своим произведениям и огорчались, что так искажают их стихи и музыку, но не осмеливались жаловаться и трепетали, делая замечания; окружающие сейчас же советовали им замолчать.

Понятно, что представление не имело успеха. Императрица нисколько не была тронута теми похвалами, с которыми обращались к ней без особенного чувства ее золовки, и вспоминала, что несколько лет тому назад, на этой же сцене, видела чудесных детей, веселых и любезных; они тронули самого Бонапарта, когда поднесли ему букеты. Императрица призналась мне, что это воспоминание преследовало ее в течение всей пьесы.

В этом году она была в разлуке с императором, беспокоилась за него, волновалась за свою судьбу, находясь вдали от сына и дочери. Она с горечью замечала, что в прожитой со дня вступления на престол жизни ей уже было о чем пожалеть.

Ко дню ее рождения император написал ей нежное письмо. «Я очень соскучился, находясь вдали от тебя, – писал он, – суровый климат этой страны сильно влияет на мое настроение; все мы мечтаем о Париже, о том Париже, о котором все сожалеют и ради которого постоянно ищут славы. С наступлением весны я надеюсь задать русским хорошую головомойку, а затем, дамы, мы пойдем к вам, а вы увенчаете нас».

Вскоре началась осада Данцига. Бонапарт вздумал одарить славой (по его собственному выражению) Савари. Вообще этот последний не пользовался в армии громкой военной славой, но служил императору иным способом. Император предвидел необходимость дать ему орден, чтобы иметь возможность при случае воспользоваться его услугами. Он приписал Савари какую-то победу над русскими и вручил ему орден Почетного легиона. Военные не одобряли этой милости, но Бонапарт поступал против их желаний, так же, как и против желаний всех остальных, а в особенности старался сохранить независимость в признании заслуг.

Если он уезжал из Финкенштейна в Остероде, то только для того, чтобы осмотреть другие квартиры; в основном же он много работал в замке, составляя всевозможные декреты. Он написал[141] Шампаньи, министру внутренних дел, письмо, в котором предписывал сообщить Институту, что на его территории будет поставлена статуя д’Аламбера, французского математика, который более всего содействовал развитию науки[142].

В бюллетенях публиковались отчеты о состоянии армии и о здоровье императора, которое, как указывалось в них, было превосходно. Часто он проезжал верхом сорок лье в день.

В армии постоянно случались повышения, о которых «Монитор» сообщал вперемешку с объявлениями о назначениях некоторых епископов.

В это время умерла австрийская императрица Мария-Тереза; ей было тридцать четыре года. После нее остались дети – четыре принца и пять принцесс.

Принцы Баварский, Баденский и некоторые другие принцы Рейнской конфедерации находились в армии, неподалеку от императора. По окончании своих занятий Бонапарт присутствовал на концертах, которые давал для него музыкант Поэр. Император нашел его в Берлине и, приманив ко двору в качестве придворного музыканта, привез в Париж.

Талейран, присутствие которого было очень нужно императору, часто уезжал от него и жил в Варшаве с большой роскошью, стараясь прийти к согласию с дворянством и поддерживая его надежды. В Варшаве он вел от лица императора переговоры с посланниками Порты и Персии, там же было подписано перемирие со Швецией.

Когда вопрос о титуле «монсеньор» был решен, кардинал Мори был принят в Институт и произнес вступительную речь. На этом заседании было чрезвычайно много народу, но кардинал не удовлетворил интереса собравшейся публики. Его речь была длинна и скучна, из чего вывели довольно верное заключение, что его талант совершенно иссяк. Пастырские послания и проповедь, которую Мори произнес затем на Страстной неделе, подтвердили это мнение.

Пятого мая императрицу постигло сильное горе: смерть ее внука Наполеона. Родители потеряли ребенка в несколько дней вследствие болезни, которую называют «крупом». Невозможно представить себе, в какое отчаяние впала голландская королева. Ее пришлось силой отрывать от трупа сына. Луи Бонапарт, огорченный и испуганный состоянием жены, ухаживал в это время за ней с нежной любовью, и это привело к их сердечному сближению, которое, однако, было только временным.

Порой казалось, что королева сошла с ума: она громкими криками звала к себе своего умершего сына и не узнавала никого из окружающих. Когда к ней возвращалось сознание, она хранила глубокое молчание и оставалась безучастной ко всему тому, что ей говорили. Однако порой она тихонько благодарила мужа, как будто сожалея, что только это горе изменило их отношения. В один из таких моментов Луи, верный своему странному и ревнивому характеру, находясь у постели жены, обещал ей в будущем постараться утешить ее, однако просил сознаться в неверности, которую подозревал. «Откройте мне ваши слабости, – говорил он ей, – я вам прощаю их; мы начнем новую жизнь, которая заставит забыть о прошлом». Королева отвечала ему со всей торжественностью, которую придавали ее словам скорбь и надежда на скорую смерть, что, готовясь отдать свою душу Богу, она не может найти за собой ни тени какой-либо вины перед ним.

Король, все еще не веря ей, просил ее дать клятву, но и добившись клятвы, не мог ей поверить и возобновлял свои странные требования, и так настойчиво, что его жена в изнеможении от раздирающей сердце скорби, от тех слов, которые надо было говорить, и от этой пытки чувствовала, что с ней сейчас сделается обморок, и говорила: «Дайте мне отдохнуть, я не уйду от вас, мы поговорим об этом завтра». Говоря так, она снова теряла сознание[143].