В то же время императрица, испуганная худобой своей дочери, боясь ее утомления от новой дороги и вредного климата Голландии, настаивала на том, чтобы император, возвратившись в Париж, добился от брата разрешения королеве родить в Париже. Император действительно добился этого – приказом. Луи, недовольный, раздраженный, несчастный от того, что вынужден был возвращаться один в свое печальное, туманное королевство, и подстрекаемый своей природной недоверчивостью, снова сделался подозрительным и недовольным и снова стал мучить жену. Она сначала не могла догадаться о причине его подозрений, но когда обнаружила себя предметом новых оскорблений, то поняла, что ее горя не уважают и считают ее способной на любовную интригу – в то время, когда она думала только о смерти, – и впала в полное отчаяние. Равнодушная к настоящему, к будущему, ко всему – как к уважению, так и к ненависти, – она стала относиться к мужу с презрением, которое, может быть, было слишком заметно, и думала только о том, как бы добиться возможности жить с ним раздельно. Все то, о чем я рассказываю, произошло осенью 1807 года. Когда я дойду до этого времени, то могу возвратиться к некоторым подробностям относительно этой несчастной женщины.

Императрица пролила много слез из-за смерти своего внука. Помимо того, что она была очень привязана к этому ребенку, который обещал быть добрым и приветливым, она видела, что из-за этой смерти поколебалось и ее собственное положение. Ей казалось, что дети Луи должны были загладить ее вину перед императором, сам факт того, что у нее не было детей; и этот ужасный развод, который так часто бывал предметом ее беспокойства, казался императрице менее сомнительным после этой утраты. Она рассказала мне о своих тайных волнениях, и мне удалось успокоить ее только с большим трудом.

До сих пор помнят впечатление, которое произвела прекрасная речь Фонтана: он сумел очень красиво связать это несчастье с одним из самых благородных и самых замечательных деяний Бонапарта[148]. Император повелел, чтобы захваченные в этой кампании знамена и шпага Фридриха Великого были с большой торжественностью принесены в церковь Дома Инвалидов. Приказано было отслужить благодарственный молебен и произнести речь в присутствии сановников, министров, Сената и самих инвалидов. Церемония 17 мая 1807 года была величественной, а речь Фонтана является памятником, увековечившим для нас воспоминание об этой благородной добыче, впоследствии взятой обратно ее прежним владельцем. Восхищались тем, что оратор возвеличил своего героя, не оскорбляя при этом побежденного, а его похвалы относились к тому, что было действительно героическим. Прибавляли, что эти похвалы, в сущности, могли быть поняты как советы; и всеобщее подчинение и страх были так велики, что Фонтана считали храбрым.

В заключение речи Фонтан изображал героя, окруженного ореолом своих побед, но забывающего о них в скорби о смерти ребенка.

Но герой не плакал. Сначала эта смерть произвела на него тяжелое впечатление, но он постарался избавиться от него по возможности скорее. Талейран рассказывал мне впоследствии, что на другой же день после этого известия император уже болтал с кем-то весьма непринужденно. Поскольку Бонапарт должен быть дать аудиенцию придворным вельможам, приехавшим из Варшавы, чтобы выразить ему свое сочувствие по поводу утраты, Талейран вынужден был предупредить его, чтобы он принял грустный вид, и даже позволил себе упрекнуть его в слишком большой беззаботности. Император ответил, что у него «нет времени забавляться тем, чтобы чувствовать и жалеть, подобно другим людям».

Герцог Данцигский – Полиция Футе – Битва при Фридланде – Ламет – Тильзитский трактат – Возвращение императора – Талейран – Министры – Епископы

Между тем в Польше мало-помалу становилось теплее, и все возвещало возобновление военных действий. Бюллетень от 16 мая объявлял нам о возвращении русского императора в армию, и умеренные выражения, в которых говорилось о двух государях, так же, как и эпитет «храбрецы», данный русским солдатам, заставляли думать, что наша армия ожидает решительного сопротивления. Маршалу Лефевру была поручена осада Данцига. Произошло несколько сражений на аванпостах; наконец 24 мая город Данциг сдался. Император тотчас же отправился туда и, желая вознаградить маршала, дал ему титул герцога Данцигского и прибавил к этому большое денежное вознаграждение. Это было первое подобное назначение. В письме к Сенату, написанном по этому поводу, император разъяснял все выгоды такого назначения, причем старался опираться на мотивы, которые успокаивали сторонников равенства, так как имели в виду их предубеждение. Император опирался, во-первых, на необходимость вознаграждать за большие заслуги так, чтобы это не было обременительно для государства, во-вторых, на необходимость удовлетворить тщеславие французов и, наконец, на необходимость окружить себя верными людьми, подобно другим государям Европы. «Свобода, – говорил он, – нужна немногочисленному и привилегированному классу, стоящему по своей природе и по своим более развитым способностям выше среднего уровня людей. Поэтому ее можно безнаказанно стеснять. Равенство, наоборот, нравится толпе. Я нисколько не нарушаю его тем, что даю титулы одним или другим, не обращая внимания на устаревший вопрос о происхождении. Я поступаю как монарх, вводя наследственность, но остаюсь сторонником революции, потому что мое дворянство не является исключительным. Те титулы, которыми я награждаю, являются чем-то вроде гражданской награды, – их можно заслужить делами. Притом искусные люди умеют двигать людей, которыми управляют, в том же направлении, в каком двигаются сами. Я двигаюсь всегда вверх, нужно, чтобы подобное же движение направляло и нацию».