Тогда мы еще не знали, что однажды ночью в саду на самом деле появится мужчина и будет звать Антона.

Не убитый, пришедший за головой.

Убийца. И подошлет его Кристиан Силач.

* * *

Все началось, когда у Антона стало меньше денег, из-за чего пришлось урезать ежедневную норму сигарет «Вудбайн», тех самых, что придавали его голосу хрипотцу, заставляя парня казаться старше. Антон утверждал, что причина в «хлопушке» (так он называл духовое ружье своего двоюродного брата): в какой-то момент число подстреленных воробьев пошло на убыль. Саму мысль о том, что ему все-таки удалось извести популяцию воробьев, Антон отвергал как несусветную чушь. Единственное объяснение — ружье.

И тогда он решил устроить решающее испытание «хлопушки», подстрелив по-настоящему большую птицу, самую большую в Марстале. Такое решение, по нашему мнению, свидетельствовало о масштабе его личности, но все же заставляло задуматься и даже расстраивало. Эту птицу в городе любили все. У нее даже имя было. Нет, имена, конечно, были и у попугаев — ара, какаду, кореллы, — и у священных майн и канареек, которых в большом количестве привозили в Марсталь моряки. Но попугаи сидели в клетках и выпрашивали сахарок, так что это совсем другое дело. У самого Антона жила полуприрученная сизая чайка Торденскьоль. Но птица, которую он задумал лишить жизни, была свободной и гордой, каждый год она пролетала огромное расстояние, соизмеримое с морским походом. Мы гордились тем, что она свила гнездо именно в нашем городе.

Речь шла об аисте, обитающем на крыше дома Гольдштейна. Мы звали его Фреде.

Странное место выбрал этот аист. Они ведь любят гнездиться высоко, а дом Гольдштейна, стоявший в конце Маркгаде, представлял собой низенький фахверк, выкрашенный в желтый цвет, с красной черепичной крышей, которая, казалось, вот-вот сползет по осевшим стенам. Абрахам Гольдштейн был сапожником, незлобивым мужчиной с белой бородой и запавшими глазами. Взгляд его всегда был устремлен вниз, и для этого имелась причина. Поговаривали, что глаз у него дурной. Если какой шкипер встречал его, собираясь в море, то переносил отправление на другой день. Кое-кто видел, как Гольдштейн, стоя на площади ранним весенним утром, скликает воробьев. Слетевшиеся птицы усыпали его вытянутые руки до самых покатых плеч. И даже на шляпе размещались.

Другие утверждали, что все это чушь и Гольдштейн самый обычный человек, а судить о нем надо по тому, насколько хорошо он подбивает сапоги. А уж на это никто пожаловаться не мог.

В июле месяце, в воскресенье после полудня, когда жара прогнала всех на пляж, мы пришли к дому Гольдштейна, рассчитывая, что Антон застрелит аиста без свидетелей. Как все это было грустно! И все же мы считали, что должны присутствовать при печальном событии, хотя были уверены, что закроем глаза в момент, когда аист в последний раз забьет черно-белыми крыльями и, задрав красные лапы, вывалится из кучи хвороста, служившей ему гнездом. Какое-то неопределенное чувство подсказывало нам, что великие мужи и бессмысленные и печальные события как-то друг с другом связаны, и то же касалось Антона. Мы были уверены, что он судьбой предназначен для чего-то великого, и хотели при этом великом присутствовать.

Антон поднял ружье и прищурил глаз. Так он стоял долго, словно не мог как следует прицелиться, и нам показалось, что у него слегка дрожат руки. Мы поглядели на аиста. Нам ли было не понять Антона? Мы тоже прощались с птицей и прекрасно представляли, что он чувствует. И тут он спустил курок.

Как по команде, мы зажмурились. Прошло немало времени. Было очень тихо. Наверняка звук выстрела донесся аж до Хвоста. И тут раздалась ругань Антона. Открыв глаза, мы посмотрели на крышу. Аист невозмутимо стоял в гнезде и, судя по всему, спал.

Может, застреленные аисты должны стоять? Казалось, вместо того, чтобы превратить гордую птицу в жалкую кучу перьев с торчащими из нее красными лапами, пуля сделала из аиста чучело.

Не сразу до нас дошла причина неподвижности аиста.

Антон промахнулся.

В бешенстве он снова зарядил ружье и выстрелил. Так и продолжал, пока не расстрелял все патроны. Аист не пошевелился. Он словно оглох. Но оглох аист или нет, одно было ясно. Несмотря на произведенную «хлопушкой» канонаду, Фреде пребывал в целости и сохранности.

Внезапно дверь дома Гольдштейна распахнулась и в проеме возник мужчина. Вместо стариковской фигуры низкорослого хозяина перед нами предстал богатырь, ему даже пришлось пригнуться, чтобы пройти в низенькую дверку. На богатыре был синий комбинезон. Под комбинезоном — ничего, только широченные загорелые плечи и сине-красные татуировки, обвивающие мускулы. Мужчину звали Бьорн Карлсен, он был зятем Гольдштейна, работал такелажником на пароходной верфи. Антонова стрельба пробудила его от дневного сна.

— Какого дьявола, парень, — проорал он, угрожающе размахивая кулаком, — ты стреляешь по аисту?

Непохоже, что Антон его слышал. Сжимая духовое ружье, он глядел на него с такой ненавистью, что оставалось лишь надеяться: это оружие никогда не будет направлено в нашу сторону. Больше всего нам хотелось удрать, но мы чувствовали, что нельзя покидать Антона в такой момент, так что просто отступили на пару шагов.

Он стоял на тротуаре в полном одиночестве, когда Бьорн Карлсен в два гигантских шага пересек улицу и схватил парня за шкирку. Ноги у того болтались, как у беспомощного котенка, каким он, возможно, и казался взбешенному двухметровому такелажнику. Мы-то Антона воспринимали совсем по-другому, но в этот момент осознали, что все зависит от угла зрения.

Бьорн Карлсен потащил Антона по Маркгаде. По пути он расспрашивал его о ружье:

— Твое ружье?

Антон подтвердил. Не хотел объяснять, что ружье принадлежало его двоюродному брату, да это сейчас, наверное, не имело значения.

— Я тебе покажу, что делают с такими, как ты! — рявкнул такелажник.

Он пересек площадь, сжимая воротник Антона. Мы следовали позади на безопасном расстоянии, не понимая, почему Антон молчит. На него, вообще-то, было трудно произвести впечатление, еще не встречался нам такой взрослый, которого бы он не смог срезать своим бойким язычком. А теперь казалось, что ему на все плевать. В нас нарастало странное, безучастное любопытство. Мы могли бы как-то подбодрить Антона выкриками или осыпать Бьорна Карлсена ругательствами. Но молчали.

Бьорн Карлсен прошел по Принсегаде, Хаунегаде, дошел до Дампскибсброен. По дороге нам никто не встретился. Город опустел, превратился в театральные подмостки, ожидавшие великого трагического события. Может быть, именно сегодня нам придется стать свидетелями Антонова падения.

Такелажник остановился на самом краю причала.

— Я тебе покажу сейчас, как употребить твое поганое ружье, — бросил он.

И, отобрав у Антона «хлопушку», со всего маху стукнул ею о причал. Деревянный приклад сломался. Антон молчал. Он так и смотрел перед собой застывшим взглядом. Бьорн Карлсен выкинул сломанное ружье в воду. Раздался легкий всплеск, и оно исчезло. Не отпуская воротника рубашки, такелажник схватил Антона за брюки и, размахнувшись, отправил вслед за «хлопушкой».