— У нас есть ночной горшок? — спросил Антон.

— Ты заболел?

— Да, — ответил мальчик.

— Ты ведь это не придумал, чтобы школу завтра прогулять?

— В школу пойду Дай мне уже горшок этот.

Мать дала горшок, глядя на него в изумлении. У себя в комнате Антон полностью очистил кишечник, получилось немало, потому что он терпел весь день. Когда ночью вернулся Херман и вновь принялся звать Антона, стоя под окном, тот опрокинул содержимое горшка ему на голову.

Это подействовало. Херман больше не приходил, но победа не подняла Антону настроения. Он стал носить с собой нож, перестал есть. Ночью спал в Альбертовых сапогах. Сам не знал зачем, но так он чувствовал себя увереннее. Может, готовился умереть. Лицо в очках стало строгим, щеки запали, и, если раньше очки делали его похожим на ребенка, теперь он стал похож на старика. Под глазами залегли круги. Когда-то его украшали царапины, порезы, шишки и даже, бывало, нарядный фингал, из синего становившийся пурпурным, чтобы в конце концов пожелтеть. Все это говорило о том, что мальчик здоров. Но не черные круги под глазами. Его словно отметила смерть, ну прямо как лесник помечает мелом дерево, которое надо срубить.

Мать всерьез забеспокоилась и на сей раз не стала угрожать наказанием по возвращении отца.

— Оставь меня в покое, — говорил он каждый раз при ее приближении.

Он постоянно сидел, играя ножом. Планировал убить Хермана, но не знал, как за это взяться. Он был шустрее Хермана, легко мог убежать, но чем это поможет? Нельзя же убить человека, убегая от него.

Мальчик все реже выходил на улицу и непрерывно оглядывался по дороге в школу и обратно. Раньше он ходил с целой толпой. А теперь был один.

Через несколько дней его снова позвали из огорода. Дело зашло так далеко, что он уже запирал все двери даже днем и, услышав свое имя, сидя в мансарде в лучах послеполуденного солнца, обрадовался своей предусмотрительности. И тут понял, что его зовут только по имени. И не обычным хриплым шепотом, в котором слышалась попытка скрыть пугающую силу Голос был мальчишеский, как его собственный, и он решился подойти к окну и выглянуть. Внизу стоял Кнуд Эрик.

— Это ты? — глупо спросил Антон.

И Кнуд Эрик сказал то, что хотел сказать давно. Сколько раз он ни пытался произнести это вслух, каждый раз получалось фальшиво, беспомощно, как-то ужасно по-девчачьи. Но ему нужно было высказаться. К этому его толкала нереализованная потребность помогать и утешать, он не знал, что с ней делать, с тех пор как их отношения с матерью так переменились; младшая сестренка Эдит не могла стать для него всем.

— Я по тебе скучаю, — выговорил он.

Кнуд Эрик понимал, насколько беспомощно это звучит. Он был маленьким, Антон — большим, и, конечно, маленький скучал по большому. Но почему это должно волновать большого? Большие самодостаточны. В маленьких, во всяком случае, не нуждаются.

А потому он был потрясен, почти напуган, увидев реакцию Антона.

Тот зарыдал.

Антон был не как все, потому и плакал он не как все. Слезы из него выходили с неохотой. Казалось, под свитером у мальчика спрятался хорек и раздирает ему живот, и бедняга ревет от невыносимой физической боли. Выражение его лица говорило о том, что больше всего на свете он хотел бы избить себя самого, чтобы положить конец противоречащим его натуре невольным рыданиям. Антон завывал сквозь прижатые ко рту руки. Он выплакивал Хермана, страх, одиночество и — неужели и свою философию, согласно которой жил ради себя и не нуждался в других? Но нет. Обретя наконец дар речи, Антон заговорил абсолютно трезвым голосом, хотя глаза за стеклами очков покраснели.

— Чего тебе надо? — спросил он.

Кнуд Эрик уже чувствовал свое поражение. Он же уже все сказал, ему так трудно это далось, — по сути дела, он поставил на кон свое еще хрупкое мужество. Я по тебе скучаю. Разве так трудно понять? А что надо было сказать? Я хочу тебе помочь, поддержать тебя, вот моя рука? Да, хорошенькое заявление.

Кнуд Эрик промолчал. Он был опустошен, не только слова кончились, но и мужество. Он не знал, что сказать, и молчание спасло его. Поскольку Кнуд Эрик больше ничего не говорил, Антон наконец успокоился и позвал его к себе в мансарду.

И там выболтал ему все. Кнуд Эрик был слишком мал, чтобы слышать об исчезновении Йепсена на пути между Марсталем и Рудкёбингом, потому пришлось объяснять ему все от Сотворения мира. История и сама по себе-то была страшноватая, но еще большее впечатление на Кнуда Эрика произвела манера, в которой Антон ее излагал. В каждой паузе слышалось с большим трудом подавляемое рыдание. Хорек все глубже вгрызался в его внутренности, и вскоре он снова начнет кричать.

— Он убил Торденскьоля, — произнес Антон.

Это подействовало на Кнуда Эрика. Хольгера Йепсена он не знал. А Торденскьоля знал. И часто кормил чайку рыбой и воробьями, слишком уже потрепанными, чтобы в очередной раз продать их крестьянину с Мидтмаркена. Он тоже почувствовал ужас.

— И меня наверняка убьет.

Антон закрыл глаза, словно до того пребывал в непрестанном ожидании смертельного удара.

— А почему ты просто не отдашь ему голову?

— Я не могу.

На миг в нем снова проснулось былое упрямство. Но тут же вернулось уныние.

— Безнадега. Все равно он меня убьет.

— Чепуха, — произнес Кнуд Эрик, обнаружив в себе больше мужества, чем он сам предполагал. — Но ясно, что это Кристиан наболтал Херману про голову. Кроме тебя, только он знал, кто это.

Антон вскипел от злости.

— Убью Кристиана! — прошипел он. — Хермана мне не прикончить, а Кристиана — запросто.

— Ты и так ему уже глаз прострелил. Считаешь, этого мало?

Кнуд Эрик все больше на себя дивился. Он и помыслить раньше не мог так говорить с Антоном. Но Антон был другим, и сам он тоже стал другим.

— Есть идея, — произнес Кнуд Эрик.

* * *

Когда через пару дней Херман вышел из кафе Вебера, на тротуаре напротив стояли два мальчика и смотрели на него. Он пошел к Киркестраде, а они за ним по другой стороне. Сперва он решил, что это случайность, но, когда завернул за угол, направляясь на юг, они все еще висели у него на хвосте. Херман их не знал. Он остановился, обернулся, чтобы показать, что заметил слежку. Они тоже остановились, как он и ожидал. Но глаз не отвели. Он топнул ногой по брусчатке. Они испуганно вздрогнули и отступили на шаг, продолжая таращиться. В конце Киркестраде мальчишки исчезли, но на Снарегаде стояли двое других, он направился к морю, они — за ним, не сводя с него упрямых загадочных взглядов.

— Я вам что, клоун? — прорычал Херман. — Чего уставились?

Они не ответили. Херман видел, что мальчишки замерли, наверняка испугались. Но не ушли. И не кричали в ответ. Вот это его и смущало. Не бежать же за ними. Он большой, тяжелый, они бегают быстрее. Пришлось взять себя в руки и сделать вид, что ничего не происходит.