Поразмышляем над этой «загадкой». Попробуем найти какую-нибудь достаточно логичную версию, которая эту «загадочность» хоть немного прояснила бы.

Что же случилось с Маяковским на стыке лета и осени 1929 года? Что сделало его молчаливым, заставило переменить своё твёрдое решение и в Париж не ехать?

Вспомним, что происходило тогда в стране, и как реагировал на происходившие события Маяковский.

Вернувшись из поездки по Кавказу и Крыму, 24 августа он посетил Ходынское поле. Там находился лагерь проходившего в Москве пионерского слёта.

На следующий день Маяковский пришёл на стадион «Динамо», где состоялось торжественное закрытие всесоюзного слёта пионеров.

Василий Абгарович Катанян:

«На стадионе, поражённый замечательным зрелищем верстовых амфитеатров, красных косынок, весёлых лиц, зелёного овала лужайки, он как-то сразу обмяк и стал восторженно-добрый.

– Что делается! Ведь это уже социализм! Чтобы пятьдесят тысяч человек приходили смотреть на каких-то детей!..

Он обошёл весь стадион, шагая через барьеры, с трибуны на трибуну. Останавливающим его милиционерам он вытаскивал свои удостоверения и корреспондентские билеты.

– Я писатель, газетчик… Я должен всё видеть…

И милиционеры его пропускали.

Потом он вызвался читать с трибуны пионерские стихи, и голос его гремел в десятках рупоров. И когда он вылез из тесной радиорубки, он сказал:

– Написать замечательную поэму, прочесть её здесь – и потом можно умереть».

Как видим, в конце лета 1929 года Маяковский был энергичен и настроен по-боевому.

26 августа Совет Народных Комиссаров принял декрет о переходе на непрерывную работу всех предприятий и учреждений. С этого момента общепринятая семидневная неделя заменялась пятидневной. Выходные дни выпадали теперь на разные дни пятидневки.

Как вскоре выяснилось, это был не очень удачный эксперимент (пятидневку сначала заменили на шестидневку, а затем вернулись на семидневную неделю). Но Маяковский мгновенно откликнулся на декрет Совнаркома стихотворением «Голосуем за непрерывку», в котором подверг резкой критике быт, установившийся в стране ещё с дореволюционных времён, быт, основанный на посещении церкви и последующего повсеместного пьянства. Декрет Совнаркома отменял эти всеобщие гульбища, заменяя их непрерывной трудовой деятельностью. Стихотворение заканчивалось так:

«На карте Союза / из каждой клетки

встают / гиганты / на смотр пятилетки.

Сквозь облачный пар, / сквозь дымные клубы

виденьем / встают / стадионы и клубы…

Пусть / гибнущий быт / обывателю / бедствие!

Всем пафосом / стихотворного рыка

я славлю вовсю, / трублю / и приветствую

тебя – / производственная непрерывка».

Это стихотворение поэт читал 8 сентября, выступая по радио (в «Рабочей радиогазете»). То есть опять был деловит и энергичен.

И тут внезапно вспыхнул очередной литературный скандал, связанный с Борисом Пильняком. Написав в начале 1929-го повесть «Красное дерево», Борис Андреевич хотел опубликовать её в одном из советских журналов. Но там печатать эту (как сказано в комментариях к 13-томнику Маяковского) «антисоветскую по своему характеру книгу» не захотели. И писатель выпустил её в берлинском издательстве «Петрополис» («белоэмигрантском», как сказано в тех же комментариях).

Шум в советских газетах и журналах поднялся грандиознейший!

Подал свой голос и Маяковский. В комментариях в 12 томе собрания его сочинений говорится:

«2 сентября 1929 года "Литературная газета" напечатала подборку материалов (передовая "Писатель и политика", статья секретариата РАППа "Ко всем членам Всероссийского Союза Писателей", "Письмо в редакцию" Б.Пильняка, ответ на него "От редакции" и др.) под общим заголовком "Против буржуазных трибунов под маской советского писателя. Против переклички с белой эмиграцией". В числе этих материалов была напечатана также заметка "Наше отношение", подписанная "От «Рефа» В.Маяковский"».

Заметка эта небольшая, поэтому процитируем её целиком:

«Повесть о "Красном дереве" Бориса Пильняк (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его и многих других не читал.

К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то всё же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов.

В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене.

Надо бросить беспредметное литературничанье.

Надо покончить с безответственностью писателей.

Вину Пильняка разделяют многие. Кто? Об этом – особо.

Например, кто отдал треть Федерации союзу пильняков?

Кто защищал Пильняков от рефовской тенденциозности?

Кто создавал в писателе уверенность в праве гениев на классовую экстерриториальность?»

К этой заметке «от Рефа» – небольшое пояснение. Одной из трёх организаций, из которых складывалась Федерация Объединений Советских Писателей (ФОСП) был Всероссийский Союз Писателей (ВСП), состоявший главным образом из беспартийных писателей-попутчиков. Борис Пильняк был председателем правления ВСП (Маяковский назвал его «союзом пильняков»).

Выступая 23 сентября на Втором расширенном пленуме правления РАПП, Маяковский разъяснил свою позицию (и своё «выступление» в «Литературной газете»):

«Здесь я должен сказать несколько слов о союзе писателей и пильняковщине – о вещи, которая волнует нас всех… Я хочу расшифровать своё выступление, бывшее по многим условиям чрезвычайно кратким…

Я считаю, что Пильняк объективно сделал махрово-контрреволюционную вещь, но субъективно он при этом бьёт себя в грудь и опирается на свои революционные произведения, которые, может быть, были или, может быть, будут. Это значит, что его революционные произведения, бывшие и последующие, не являются определителями его линии. В самой организации Союза писателей выражена аполитичность, отсутствие стремления идти на помощь советскому строительству».

И эти слова произнёс поэт, которого многократно били за «маяковщину», который сам всё время козырял своими революционными произведениями, называя их «определителями» просоветской «линии» поэта-лефовца. Эти слова произнёс поэт, несколько лет возглавлявший литературную организацию (Леф), которую многие настоятельно предлагали «уничтожить». И теперь он обвинял Пильняка во «фронтовой измене». Как же так?