— Нам надо добраться до Шина, — говорит она, выслушав меня. — Что только от прорицания, если мы будем сидеть в тылу врага? Кому мы сможем помочь?

— Как только станет ясно… — начинаю я, но она качает головой.

— Ты слышала, что сказал Избранный. Мы спасли Серпетиса. Теперь у нас другие дела. Ребенок готов двигаться дальше.

Оставить его? Оставить лагерь сейчас, когда мы не знаем, с чем имеем дело, когда жизни десятков людей висят на волоске, когда мы только что встретились с угрозой, которая может стать еще более страшной, чем война?

— Пожалуйста, — говорю я. — Инетис, давай подождем хотя бы еще день. Здесь людям нужна наша помощь. Пожалуйста, я прошу тебя.

Инетис убирает ноги из таза. Кусок мягкой ткани, которым она хотела вытереться, сползает с ее колен и падает. Из-за живота ей тяжело наклониться, и я помогаю ей — думая о своем и почти не замечая золотистых полос, вспыхивающих на ее коже при каждом моем прикосновении.

Она забирается под теплую шкуру и накрывается почти с головой, готовая снова погрузиться в свой неестественный сон.

— У нас другой путь, — говорит уже еле слышно. — Нам втроем еще много нужно сделать до момента, пока избранный появится на свет. А он уже совсем скоро родится…

— Ребенок хочет перенести нас? — спрашиваю я. — Как перенес сюда? Нам ведь не придется ехать в Шин через линию сражений?

— Да, — отвечает он. — Нам больше не нужны ни лошади, ни повозка. Только магия. Только…

Инетис всхрапывает, и я понимаю, что он уснула на полуслове. Я выношу воду на улицу и открываю тканевый клапан, чтобы выпустить влажный воздух наружу. Закрыв его снова, я ворошу угли в яме и выхожу на улицу, чтобы позвать Л’Афалию и Кмерлана. Ноги сами несут меня в сторону палатки Глеи, где, кажется, собрался уже весь лагерь. В платках целителей царить оживление, я вижу суетящихся вокруг лекарок, воинов, озабоченно поглядывающих в сторону костра, кто-то из сугрисов дает какие-то указания и уходит прочь. Глея видит меня и машет рукой, прося подойти ближе, а когда я подхожу, отводит в сторону.

— Ты когда-нибудь отсекала конечности? — спрашивает она.

Я качаю головой, и она закусывает губу.

— Придется мне помочь. У нас не хватает рук, все нужно сделать быстро. У нас четыре человека с большими укусами, которые уже сегодня могут отправиться вслед за тем юношей. Нам надо сделать отсечение, пока не поздно. Хотя бы помогать мне сможешь? Не упадешь?

— Я смогу, — говорит позади меня Цилиолис. — Я делал это однажды.

Глея быстро кивает и показывает ему в сторону отгороженной части палатки, где ярко горит свет факелов.

— Нам бы дождаться дня, но времени может не хватить, — говорит она, подзывая помощницу. — Проводи благородного помыть руки. Он будет работать с нами. Вдвоем мы управимся быстрее. Пила готова?

Земля на мгновение уходит из-под ног при этом слове, но я вонзаю ногти в ладонь, и выдерживаю пристальный взгляд Глеи. Я работала с тяжелыми ранами, но никогда не отрезала от человека его часть. Всегда спасала магией, вытягивая, очищала, заживляла…

— Сейчас бы заклятие густокровья, — говорит Глея, словно читая мои мысли. — «Кровь густая, грязная, покинь эту рану. Кровь густая, чистая…»

— «Наполни ее», — продолжаю я, и мы в один миг замираем, словно ждем, что магия откликнется на наш призыв.

— Сейчас бы хотя бы очищающие чары. Хотя бы вытягивающую магию. Хотя бы наговор на чужую смерть.

Я кладу руку ей на плечо, и она замолкает. И я, и она знаем, что магии нет. И я, и она так сильно жалеем об этом.

— Я могу промыть раны и сделать перевязки, — говорю я. — Мне все равно не спится сегодня. Я прослежу за ранеными. Если что — позову вас.

Глея кивает.

— Снадобье раздали, — отчитывается помощница. — Как только заснут, можно начинать.

Мимо меня проводят едва держащегося на ногах вояку с завязанной ногой и юношу, раны которого я не вижу. Они оба бледны той бледностью, которая появляется на лицах от страха, и мне тоже становится за них страшно. Одно дело — идти в бой, не зная, умрешь и выйдешь живым, и совсем другое — знать, что уснешь, а когда проснешься, останешься без ноги или руки.

Я подхожу к помощницам, готовящим повязки для воинов. Со старых смывают кровь, чистую ткань отмачивают в кипящей воде, высушивают и снова скатывают в рулоны. Я вожусь с повязками, пока не настает время перевязок. Словно понимая, о чем я хочу просить, лекарки отправляют меня в угол, где лежит Серпетис.

Он встречает меня мрачным выражением лица, его губы подергиваются от сдерживаемой боли, и я едва не начинаю его утешать, как утешала других воинов, которым раны тоже причиняют муки.

— Почему снова ты? — спрашивает он меня.

Я аккуратно разматываю ткань, закрывающую его рану, и не смотрю в его лицо, когда отвечаю вопросом на вопрос:

— А почему не я?

Мне проще говорить так, не глядя на него. Я как будто немного храбрее. Чуть увереннее в себе, когда взгляд его синих глаз не упирается в мое лицо, в мой шрам.

— Ты еще не поняла, что я не с вами? Не знаешь о том, что Энефрет лишила меня знака? Не верю, что Цилиолис не рассказал тебе.

В его голосе такая злость, что на мгновение меня бросает в жар. Правда, он тут же сменяется холодом, когда я снимаю последний слой ткани с его раны.

— Серпетис, — говорю я, но голос не слушается, и мне приходится облизать пересохшие губы, чтобы заговорить. — Твою рану нужно будет показать Глее.

— Уезжайте отсюда.

— Что? — Я вскидываю голову, и едва не попадаю макушкой ему по подбородку. Оказывается, он тоже смотрит на рану. А значит, тоже видит багрово-черный вал кожи вокруг заживающей плоти.

Мы отстраняемся друг от друга одновременно, и быстрота, с которой он это делает, заставляет мое сердце сжаться. Неужели ему так неприятно находиться рядом со мной?

— Извини, — начинаю я, но Серпетис кладет руку мне на руку, все еще сжимающую грязную повязку, и слова вылетают у меня из головы.

— Слушай меня. Инетис беременна, и ей нечего делать в лагере, в котором через несколько дней будет больше мертвых, чем живых. Цилиолис, я думаю, считает так же, хоть и делает вид, что готов помочь. Почему вы вообще здесь оказались? Зачем пришли?

Я рассказываю ему обо всем, что случилось с момента, как он покинул Асмору — быстро, путано, сумбурно, и он рассказывает мне о Л’Афалии и о явлении Энефрет. Я думаю о его ране, которая выглядит точно так, как рана того юноши, и страх просачивается в мою кровь расплавленной смолой. Но они только начали, и после этих больных их ждут еще двое других, так что этой ночью Серпетису вряд ли достанется внимание Глеи.

Да и что она скажет? Что рана черная, а значит, Серпетис умрет?

Я не могу сидеть здесь просто так. Я зачерпываю из глиняного горшка мазь и накладываю на рану, захватывая края. Прикосновение к потемневшей коже только усиливает мои опасения. Она холодная, как будто Серпетис только что окунул руку в прорубь. Как и у того мальчика, что умер недавно.