ее крики, а также шум на балконе, Оттокар наскоро оделся и спустился вниз в то самое время, когда все молча уставились на корзинщика, а он смотрел на груду корзин, думая, что зря пропадает время и сегодня вряд ли продаст две корзины.

Завидя на лестнице Оттокара, корзинщик поздоровался с ним и спокойно произнес:

— Нехорошо вы шутите, господин студент!.. — и спустился во двор, чтобы открыть калитку.

— Что случилось? — предупредительно посмотрел Оттокар на Матильду, догадываясь, что к нему входила эта самая девушка. Матильда поправила волосы и фартук и даже слегка зарделась. Она опустила глаза в землю. На лице ее было столько наивности, что Оттокар чуть не растрогался.

— Вас, вероятно, напугал скелет и мой нескромный вид? Простите мне…

Матильда спрятала улыбку. Фрау Ашингер была определенно недовольна таким исходом. Она надеялась, что Матильда накинется на студента с упреками, за ней вмешается жена корзинщика, а тем временем сама она зараз изольет накопившуюся в ней желчь. Между тем вышло иначе. Матильда застенчиво проговорила:

— Я поднялась осведомиться об Армениере и вдруг… Боже мой!

В это время через калитку вошли: жена суконщика, за нею жена цирюльника, потом женщина, муж которой был ни суконщиком, ни цирюльником, а давно утопился в реке, а также четвертая… впрочем, это была не женщина, а рыбак, и потом пятая — хворая Василиса, но когда вошла шестая, неизвестно почему-то с покрытой рогожей головой, — жена корзинщика сейчас же заметила отсутствие своего сына и догадалась, что это он поднял на ноги всю улицу. Женщина выбежала на улицу, за нею последовала Матильда, оставив на балконе фрау Ашингер, которая, постепенно разгорячив себя, наконец-то разразилась бурей.

Оттокар на мгновение окинул взглядом толпу, быстро побежал наверх, и вскоре с чердака повис скелет с зеленым беретом на черепе, с трубкой в зубах и пистолетом в руке. Женщины закричали от испуга и попрятали лица, а те, кто был помоложе, накинули на головы фартуки и бросились бежать. Единственный мужчина, старый рыбак, вынул трубку изо рта и плюнул.

В трактире фрау Фогельзанг этот рыбак впоследствии рассказывал, что будто на скелете, спущенном с чердака, висела голландская колбаса…

15

Армениер не спад ночь, и уже рассветало, когда он закрыл книгу. Дождь перестал. Из окна виднелось морозное небо рассвета.

Он вышел из дому. На улице было тихо. Над домами висел теплый туман. На краю улицы показались дроги, нагруженные кирпичом, и исчезли. Хотя дроги и ехали на значительном расстоянии, все же грохот их долго еще слышался, как далекий гром. Он свернул к реке. На «Русской окраине» (так называлось русское предместье) он встретил человека в одной рубашке, стоявшего у ворот и покуривавшего трубку. Проходя мимо него, он почувствовал запах свежего хлеба. Вспомнил тондыр в родном доме. До того был сладостен этот запах, смешанный с дымом, рано утром!

Стоявший удивленно посмотрел ему вслед и подумал: «А что за человек он? По внешности — барин, но почему же рано утром он шатается в этих местах? Видимо, ночь провел с женою какого-нибудь купчика».

За «Русской окраиной» город кончался. Разбросанные избушки рыбаков-эстонцев, похожие на муравейные кучи в лесу, и развалившаяся ветряная мельница все более подтверждали, что дальше не только нет города, но и нет даже таких жалких домишек, а лишь одни деревья, холмы и мрачные поля, посреди которых несет свои воды Эмбах.

Он зашатал по тропе, проложенной по берегу, и шел до тех пор, пока тропа не исчезла в сухой траве. Солнце лизнуло вершину противоположного холма. Он добрался до маленького возвышения, где деревья окружали какие-то развалины. Это была не то обитель, не то старинная церковь, а может, и остатки крепости, бог весть когда разгромленной. Еще виднелись следы ворот. Дуб, выросший посредине развалин, постепенно расшатывал их стены.

Кругом стояла мирная тишина, Внизу безмятежно протекал Эмбах, и лишь изредка волна, прокатываясь с шумом, лизала прибрежный песок. Мирная тишина объяла также и его. Этот уголок природы показался ему родным: будто он тут бывал раньше, очень давно, в те годы, когда вместе с подпаском ходил на луг, телята отдыхали в прохладе речки, входили в сырые каменные пещеры или же дремали, стоя в воде, а подпаски собирались под ивами или же в тени развалин часовни Ехнахач и взрослый подпасок рассказывал, что будто очень давно тут жил охотник, а все долины и холмы были сплошь покрыты лесами… Будто охотник преследовал козуль, которые, как доберутся до этого места, сейчас же исчезали. Тогда охотник догадался, что земля эта святая, перестал охотиться, сделался монахом и построил эту часовню Ехнахач. Тут тоже в развалинах выросла дикая слива, превратившаяся в сухостой, и на ее ветвях были привязаны разноцветные нитки — от дурного глаза… Ему даже показалось, что за развалинами имеется амвон, а на амвоне красный крестовый камень. В щелях стен должны были быть глиняные лампады без лампадного масла, а стены покрыты копотью от зажженных свечей.

Солнце постепенно поднималось. Песок, мокрый от прошедшего ночью дождя, согреваясь, изменил свой цвет. Лишь время от времени с деревьев падали дождевые капли. Вдали виднелся Дернт. Вон белые колонны университета, храм св. Иоганна, башня Сигизмунда Вазы и свод Каменного моста. Лодки, видимые черными точками, беспорядочно плавали на реке. Ветер со стороны города доносил глухие шумы, в которых нельзя было разобрать ни единого звука. Он нашел также Грюнштрассе.

Липы фрау Ашингер, слившись, казались одним кустом. Быть может, в этот самый момент фрау Ашингер рассказывала про липы и про своего покойного мужа.

Он сел на камень. Серая ящерица взобралась по камням наверх погреться на солнце. Выползла другая и неподвижно застыла рядом с первой. Мертвые камни развалин как будто ожили. Он несколько минут неотрывно глядел на ящериц.

От ветра раскачались деревья, брызнувшие дождевыми каплями. Он обернулся назад. Казалось, кто-то ходил посреди деревьев, шурша по траве. Так было и ночью, когда на улице шел проливной дождь, а фрау Элоиза, словно маленькая девочка, положив ему на колени голову, дремала. «Не уходи, еще не уходи!» — как будто во сне молила она, а он разглаживал ее красные банты, походившие уже не на распустившиеся розы, а на растрепанные дождем и ветром тюльпаны. «Ты снова придешь. Ты меня не проклянешь, мой милый мальчик!» — И она обнимала его шею, целовала вновь, потом прижималась к нему, как будто в комнате было холодно, и фрау Элоиза дрожала. А он молчал… Казалось, будто он одеревенел и обеспамятовал.

Все это произошло так неожиданно. Свечи