огненный столб, пылает оно в темноте… Весеннее солнце воспалило его кровь, и эта кровь неудержимо кипела, как кипит жизнь в согретой земле. Трудолюбивые муравьи суетливо таскали кусочки соломы и зернышки, оставшиеся на поверхности земли. Красные козявки сцепились в весенней яростной пляске. Золотобрюхий шмель временами вонзал хоботок в смолу и, опьяненный ее запахом, улетал купаться в лучах солнца. В темной гуще деревьев четко постукивал дятел.

Там теперь дачали вспашку; работают исполу — свои, Мирзам и все семейство Хлича Газара. Запрягли в плуг пару волов — своего Джейрана и вола Хлича. Малагонди Гевонд, подоткнув полы своей чухи, держит рукоятку сохи, а отец затянул песню пахаря, звуки ее отдаются эхом в ущелье Канакера. Вороны плетутся за бороздой, поклевывая выползающих на солнце червяков. Из новых борозд поднимается теплый пар. Нани завязала в узел хлебы и говорит: «Хачер, захотелось мне полевого хлеба… Чтоб жертвой твоей стала нани, понеси хлеб, покажи полю… Вон уже пашут Загоракские поля. Понеси, милок, понеси!» Он брал узел, но не ходил в Загоракские поля, а сворачивал в сторону садов — пращой разорять вороньи гнезда или же строить мельничку на журчащем ручейке.

А что скажут в Эчмиадзинском монастыре, если дознаются до этой истории, если дьякона Хачатура увидят вместе с фрау Элоизой? Он улыбнулся иронически. И перед ним встали кельи, монастырский двор, маслобойные камни, растянувшись на которых греют свои бока на солнце монахи… Вот, как бы из-под земли, словно полевая мышь, вышел Куз-Багдасар вардапет Хидыр-оглы. Он принюхался подобно мыши и, засеменив, сейчас же вошел в келью дьякона-духанщика Барсеха: «Слышал, слышал? Проклятый дьякон Хачатур из Канакера с лютеранами… определенно!..» А духанщик только что проснулся и грязными ногтями почесывает тело и мычит… Мышь прошмыгнула в другую келью, где амбарщик, святой отец Кюрех, в огромной корчаге соорудил себе мацнабрдош[114], вгоняемый им в пещеру пасти вместе с кусками жареной в тондыре козлятины. «Отступник веры я…» — и амбарщик округляет свою фразу словом, заставляющим краснеть от стыда монастырского служку, стоящего тут же с кружкой в руке. Под конец Хыдыр-оглы сообщает новость монахам, лежа греющимся на солнце: епископу Зыпун Барсеху, вардапету Мартиросу, прозываемому «живым страстотерпцем», и дьячку Игнатиосу, играющему в бабки с Даниэл-вардапетом — лавочником; затем подходят духанщик Барсех, амбарщик Кюрех — святой отец и шумно гогочут, злословят, треплют его имя, как вороньё — падаль.

Постепенно клубок его воспоминаний уменьшался. Вновь предстала перед ним фрау Элоиза… Как прекрасно было ее лицо в полутени!.. Глаза излучали неясный блеск, губы налились темно-красной кровью. Временами она смежала веки и подобно слепцу осязала его голову и лицо, как бы желая навсегда запечатлеть его облик в своей душе. Порою же, держа перед собой его голову, она глядела на него, не мигая, и как бы говорила: «Что таится в твоих глазах, дорогой мальчик, что так овладело мною?.. Скажи, что таится в них?..» Но он не произносил ни звука, а лишь обнимал и долго-долго целовал ее, когда она так близко всматривалась в него…

Было жарко… Южная калитка монастыря заперта. Сам он спускается в монастырскую канцелярию по приставной лестнице. Делопроизводитель Тадэ-вардапет послал его за постным маслом. По монастырскому двору быстро прошел мушкетер Тумас. За ним едва поспевал епископ Саак из Конда[115]. Он семенил, развевался по ветру хвост остроконечного клобука. Они подошли к калитке. Мушкетер Тумас открыл маленькую дверцу, а епископ из Конда всем своим корпусом заслонил проход. Казалось, он собирался выйти, а проход был мал для него. Он отступил… Друг за другом вошли шесть-семь чужестранцев в странной одежде. Затем мушкетер открыл большие ворота, и въехали в монастырский двор верховые, вооруженные ружьями. Они увели лошадей в сторону конюшни, а чужестранцы, окружив епископа из Конда, направились к монастырю. Сам он стоял, держа в руке банку с маслом. «Эй, воришка груш канакирец, — крикнул епископ из Конда, — чего разинул род, как усач?.. Надоело мне им: твердить «ни знайт» да «ни знайт». Держи им ответ, ученая крыса!» Он подошел к ним. Таких лиц он никогда в жизни не видел. Это были не русские. Худощавый человек отделился от группы и спросил его по-русски: «Это вы будете герр диаконус Абовян?» — «Да, я дьякон Хачатур, писарь и переводчик монастырской канцелярии». — «Ваш учитель, отец Алемдар, в Тифлисе нам сказал, что в монастыре лишь вы можете быть нам переводчиком и попутчиком. Я — профессор Паррот…» — «Поведи-ка этих странников к преемнику архипастыря да посмотри, что он скажет… Может, какие-нибудь важные люди, осторожнее с ними!» Паррот смотрел то на епископа, то на дьякона и ничего не понимал. Поставив банку из-под масла на ступеньку лестницы, он вместе с чужестранцами прошел во внутренние покои монастыря.

Было жарко. Солнце жгло. Он перетащил плащ в тень от камня и повернулся на бок. Завернутую в платок книгу он подложил под голову. Сон одолевал его. В памяти его вставала южная калитка монастыря. В летний удушливый день, когда во дворе монастыря никого не было видно, мушкетер Тумас ложился в тени калитки. Он говорил, что из-под калитки дует прохладный ветерок… До чего Элоиза вечером походила на свой портрет! Молодая, совсем молоденькая девушка была она, когда губы ее покраснели; плечи, белые ее плечи, так и сверкали… Идут — он и девушка… Откроет ли ворота мушкетер Тумас? Дверь как бы сама открывается и закрывается, и он один стоит в монастырском дворе. Девушки нет… Но не видать ни монастыря, ни келий. Кругом кусты, сорняк и колючки. Поле так заросло ими, как будто плуг никогда не касался этой земли. В траве заметна узкая тропинка. Идет он по ней и натыкается на змею. Слышится голос: «Хачатур, не бойся, это змеи монастырского канкана (оросительного канала)». Продолжает он путь по узкой тропинке. Кругом колючки с черными гусеницами на них. На волоске гусеницы повис скорпион. Испуганный, спешит он вперед, спрашивая себя: «Неужели скорпион может карабкаться на дерево?..» — и оборачивается: вдогонку ему стремительно несется скорпион, словно косматый пес… Это — Бохар. Негодная тварь, откуда это ты взялся?.. Тропинки больше не видно, перед ним холм, одетый в зелень, с камнем на верхушке. Взбирается он на камень, хочет посмотреть, где кончается кустарник, но кругом ни души — куда это он попал? Стоит он не на камне, а на амвоне развалившейся церкви. Тут все голо. Церковь без сводов и без купола. Из открытых дверей смотрит вдаль. Вдруг начинает шевелиться кустарник, покачиваются травы.