– Я там жил двадцать лет назад, моя девочка! – Он лицедеев никогда не видал, ему о них только рассказывали.

– Да, меня ты точно видеть не мог. Я начала лет в тринадцать, в семнадцать вышла замуж за человека, который мой талант в грош не ставил, в двадцать с триумфом вернулась на сцену – не спрашивай, что стало с детьми, не то я заплáчу.

– Ты про моих не спрашиваешь, я про твоих, – засмеялся Клодон, но она осталась серьезной.

– Видно, не такая уж мы милая парочка.

– Так что насчет Освободителя? – нахмурился он.

– Великий Горжик? Он театр не любит, никогда не остановится посмотреть, только мимо проходит. Мне его раз двадцать показывали, я его раз двадцать показывала другим. Он человек заметный, есть на что посмотреть – и есть что послушать, как говорят; сама я его не слышала, но мне передавали, что он желает освободить всех угнетенных в Неверионе.

– Знаю я, чего он желает.

– Ну да, так ведь он из этого секрета не делает.

– Какой уж тут секрет, если он открыто носит ошейник.

– А я вот думаю: почему он ни разу не остановился на нас посмотреть? Недосуг, видно. Мы ведь и его представляем – то как героя, то как злодея, смотря по времени. Вот она, слава. Я б на его месте захотела узнать, какой меня люди видят. Но ему не до того, он человек суровый – не человек даже, а великан. Идет себе мимо в своем железном ошейнике…

– С рубцами мятежного раба на спине?

– Нет, – нахмурилась Альхарид, – у него только на лице шрам, на том же месте, что у тебя, только больше. Тебя с ним никак не спутаешь.

На развилке Клодон свернул налево с уверенностью человека, который весь свой век тут ходил, – но тропа почему-то вела не в гору, а вниз.

– Он сам был когда-то рабом, ты же знаешь. – Клодон не знал и нашел это очень странным. – Поэтому мы верим, что он искренне желает свободы другим. Но кнутом его не наказывали; одни порицают его за это, другие хвалят. Рубцов на нем нет – уж это я бы запомнила.

– С чего тебе это помнить?

– Не скажу почему, – ее улыбка стала загадочной, – но меня завораживают мятежники, подвергшиеся за свой бунтарский нрав бичеванию. Ну, не дура ли я?

Клодон на этот раз забыл улыбнуться.

– Как это – завораживают?

– Не знаешь, как можно заворожить женщину? Я даже замужем за таким побывала: восемнадцать рубцов после трех бичеваний в трех разных городах. Я не про того подлеца, за которого в семнадцать лет выскочила, – вот бы кого отхлестать! Это было в Сарнессе, куда позже, и продлилось недолго – его забрали прямо из-под меня, мои руки еще долго пахли его пóтом. Мне бы драться, кричать, не давать его, хотя это ничему бы не помогло, а я просто стояла и смотрела, как его уводят. Вот и вся моя завороженность. Может, будь мы просто друзьями, как ты и я…

Клодона снова постигла одышка.

– А меня… – выговорил он, – завораживают женщины… – Она смотрела на него со всей серьезностью, без улыбки, и он понимал, что должен высказаться до конца, потому что другого случая у него не будет. – Женщины с глазами… как у тебя. С руками, как у тебя. – Он смотрел на дорогу, не видя ее. – Которые ступают по земле… твоими ногами. – Он закрыл лицо мозолистыми ладонями, протер глаза, пошел дальше. – И это может меня убить еще до исхода дня. Ты чувствовала что-то похожее? – Голос изменил ему – он хрипел и задыхался.

Она молчала, и он снова – как в тот миг, когда она отошла от окна – усомнился, живая ли это женщина, не мерещится ли она ему на старости лет.

– Я старик, – сказал он. – Грязный, скверный старик. Такие, как я, часто говорят меж собой, обсуждая чужие выходки: «Это потому, что у него давно женщины не было». Да только врут они всё, дурачье. У меня женщин было в избытке, но, увидев тебя… – Он отнял от глаз свои руки, свои уродливые лапы без одного пальца на правой, сморгнул слезы.

Она тронула его за плечо. Тронула своими прекрасными пальцами, и они сказали ему, что она рядом, что она слушает, хотя он не в силах на нее посмотреть.

– Увидев тебя, я понял, что у меня сроду не было женщин. Таких, как ты. Ни с одной я не был так близок и ни с одной уж точно не говорил. Я грязный скверный старик, никогда не имевший женщины, подобной тебе. С чего мне вздумалось это брякнуть? Так жестоко безымянные боги еще не поступали со мной. Брякнуть тебе такое! Выставить себя таким дураком!

Некоторое время они шли молча. Где-то слышался рокот.

– Зачем же ты это сделал? – спросила она – не сердито, по крайней мере. – На что надеялся, говоря это?

– Не знаю! Ни на что!

Воздух вокруг насыщался влагой.

– Нет, – промолвила она, заставив его взглянуть на нее, – моя завороженность была совсем не такой.

Впереди, обрамленный деревьями, гремел водопад.

– Среди моих мужчин, – улыбка вернулась к ней, – встречались и не слишком благонадежные. Ты, думаю, малость приукрашиваешь, говоря, что у тебя не было таких, как я, женщин. – Он свирепо замотал головой. – Хотя, быть может, и нет. Быть может, мое пристрастие к покрытым рубцами телам немного сродни твоему, но в основном они совсем разные. Надеюсь, однако, что тебе стало легче, когда ты выговорился.

Он перевел дух.

– И дураком я тебя совсем не считаю. Кто же назовет дураком человека, который признаётся, что от тебя без ума? Не обижайся только…

– Что ты! И в мыслях нет!

– Так вот. Знаешь, почему я тебя позвала? Скажу честно. Оба мы люди пожилые, и ты мне по нраву. Надеюсь, это не очень тебя огорчит. Ты уж точно лучше моего садовода, но знаешь, не верю я, что ты в твои годы не встретил ни одной женщины, которую не заворожили бы твой мятежный дух, твои странствия и – скажем прямо – твои рубцы.

– Я встретил ее сейчас, но то, что это ты, застало меня врасплох. Жаль, что выпить нам нечего.

Она засмеялась, как путник, в сотый раз слышащий местную поговорку, – теперь хотя бы понятно, в каком краю ты находишься.

– Раз нечего, будем вести себя, как благородные господа. Не хочешь ли взять меня за руку?

Ее? Своей укороченной пятерней? Но она