С волками он встречи в этих местах и не чаял. Попадись ему сначала не оленьи следы, а волчьи, уж он бы сообразил, как быть. Не разинул бы рот, не оставил привязанным Солового, вел бы его в поводу или ехал на нем. Оплошал, оплошал…

Появление согжоев тоже было для него непредвиденным. Дикие северные олени прикочевали в кудринские края с васюганских верховьев. Там в тайге нынче шумнее, чем здесь: буровых больше, а значит и грохоту. Взрывы геофизиков по профилям тревожат всякого зверя. Другие охотники передавали, что встречали согжоев в таких местах, где им и быть не положено. Время такое, что и зверь поведение надумал менять, стал приспосабливаться к веку.

Пространство, по которому с утра двигался неторопко Хрисанф Мефодьевич, приподнималось над окрестными болотами, тянулось длинными гривами, поросшими чистым сосняком. Согжоев Савушкин усмотрел издали и остановился. Звери копытили снег, докапываясь до ягеля. Местность, где на этот час оказался охотник, отстояла от зимовья далеко, но была ему хорошо знакома. Осенью, когда в тайге урожай случается на все, он вот в этих борах собирал бруснику. Никто сюда не попадал кроме него, и никто не мог знать поэтому, как здесь было красиво. Темно-бордовые, рубиново-красные ягоды утопали в сплошном ковровокурчавом беломошнике. И бывало, отдыхая на мягкой, шуршащей подстилке, Хрисанф Мефодьевич думал, что лось беломошник не ест, а северный олень только им и питается.

Олени паслись, он видел их, и было до табунка метров триста. Ветерок потягивал слабый и боковой по отношению к собаке, лошади и охотнику. Пегий не чуял зверей, а следов на снегу близко не было. Хрисанф Мефодьевич сообразил, что согжои только что забрели сюда с северной стороны, а сам он идет навстречу им с южной. И вообще снег кругом лежал чистый, ничем не запятнанный.

Савушкин соскользнул с лошади, шепотом подозвал Пегого, и взял его на сворку. Согжои паслись и не замечали присутствия человека. Привязав коня к дереву, как всегда делал он перед скрадом, ткнув легонько собаку в загривок, внушив ей этим давно отработанным жестом, чтобы молчала, не взвизгивала и не взлаивала, охотник стал медленно подползать. Хоронясь за стволами деревьев, Хрисанф Мефодьевич прополз изрядно, а дальше была голея, плешинка без единого кустика, и за нею, у кромки соснового бора паслись олени. Малейший неверный шаг с его стороны — табунок сорвется с места и уйдет, растаяв в синеющем воздухе… Он видел их темные спины, седые бока, тонкие ветви рогов. Стрелять все еще было далеко, но другого не оставалось: голея подойти ближе не даст. Только вспугни — потом не догонишь… Высмотрев пару быков, Хрисанф Мефодьевич пальнул по ним дуплетом поверх хребтов. Один бык припал на задние ноги, но тут же выправился, стал уходить вслед за метнувшимся стадом.

— Задел я его! — обрадовался Савушкин и быстро спустил со сворки собаку.

Пегий пошел наметом. Сам стрелок тоже корячился через сугробы к тому месту, где копались олени… Кровь выплеснулась на снег. Кровь тянулась по следу уходящего подранка. Хрисанф Мефодьевич предположил, что пуля вошла в пах оленя. Рана была глухой, не навылет, потому что кропило с одной стороны.

Тихо было, до оглушения тихо. Хрисанф Мефодьевич поправил на взмокшей голове шапку, стер соленую влагу со лба, негромко кашлянул, посмотрел долгим взглядом в ту сторону, где далеко отсюда остался привязанный конь, и начал преследовать подстреленного оленя. Охотнику было ясно, что идти за ним придется долго. Может быть, верст через пять подранок сделает первую лежку. Потом он будет ложиться чаще, быстро слабея от сильной потери крови. Кровь зальет животному внутренности, и тогда он уже не поднимется…

Следы показали, что подранок отбился от табуна, стал лезть в буреломник, коряжник, надеясь укрыться в нагромождении поваленных деревьев.

— Себя загонишь в трещобу и меня изведешь вконец, — недобро сказал Савушкин, будто олень должен был разуметь, что ему остается лишь сдаться. — И мяса твоего не захочешь!

Можно было и бросить, не гнаться, но старый охотник подранков старался не отпускать и считал распоследним того, кто так поступает.

Одежда впитала сырость от снега, стала тяжелой. Стекло наручных часов запотело. И сам он весь взмок, хоть выжимай. Бодрил себя едкими шутками:

— Это тебе, старый хрен, не на Соловом в седле качаться, под бока ему пятками тыкать, окриком понукать! Хоть хрипи, но гонись за подранком, ползи по ноздри в снегу! Все себя крепким еще выставляешь, перед бабой дома ячишься, слова ей поперек не даешь говорить, когда от тайги отворачивает. Гм, крепкий, ядреный! Вон не идешь, а катишься. Эх, под мое бы сырое тулово да голенастые ноги! Голова у ног, конечно, ума не просит, а тут вышло наоборот — ноги спрашивают: пошто ты нас натруждаешь, лезешь вперед? Как назад ворочаться будешь?

Или времени много прошло, или в глазах замутилось, но воздух из синего блеклым стал, мутью подернулся. Пегий издалека начал подавать голос, и это подхлестнуло Хрисанфа Мефодьевича. Если собака залаяла, то или учуяла близко зверя, или видит его… Согжой делал частые лежки, оставляя на каждом месте темное пятно крови. «Близко, близко… Гони, гони!» — стучало в висках Савушкнна. Все ближе теперь слышался лай, и вот охотник увидел оленя. Согжой лежал под выворотнем, а возле него метался и свирепел пес. Пегий едва не хватал зверя за морду, чуя, как тот обессилел совсем… Хрисанф Мефодьевич снял ружье, перевел предохранитель, приготовился стрелять и в это мгновение услышал далекое, исступленное ржание Солового.

— Не своим голосом ржет! Что с ним такое доспелось? — спросил сам себя охотник и только потом выстрелил…

Свежевал и все думал, почему ржал его старый конь. И не мог прийти ни к какому выводу. Всегда он оставлял Солового при скрадывании зверя, и тот понуро стоял в любую погоду, не подавая ржания.

Хрисанф Мефодьевич с согжоем управился быстро, не лось, поди: и души в нем, и мяса не много. Трофей уложился в два мешка. Он их связал капроновым шнурком и подтянул на сук повыше, сделал затесы на ближних деревьях, чтобы потом вернуться сюда уже на Соловом. Рога, аккуратно