вместе с хлебом к седлу был привязан. Думал, дойдет до Солового, вынет горбушку, рубанет ее топором и разделит между собой, конем и собакой. А вышло — не хлеба краюху отдал — мерина на съедение зверюгам! И опять брало зло Хрисанфа Мефодьевича. Давно он такого не чувствовал…

Крутился на лапках пихтовых по-всякому: то головой к огню, то ногами, то спиной, то лицом. Навзничь ляжет — черный полог висит, дым с искрами крутится. Мгла над тайгой, все звезды затерло, хоть бы одна где взблеснула, обрадовала. Михаил, поди, весь испереживался там, тоже не спит, не дремлет, выходит на улицу ночку послушать. А она тихая, ночка-то, ни треска, ни шороха… Вздыхает Хрисанф Мефодьевич, выпускает тепло из себя в пазуху — все не на ветер.

Не спал ведь, от озноба в клубок сжимался, а облегчение почувствовал: в висках ровный стук, колени ломить перестало и ступни уже не жгло от долгой дневной ходьбы. И вновь озорная мыслишка закралась хвастливая, что дюжой еще, не износился донельзя, как иные знакомые с давних времен охотнички, может за раненым зверем по буреломнику чертомелить, ночь зимнюю у костра проводить! Так подумал и устыдился вдруг: разве же это годы, что у него за спиной стоят. Ни он, промысловик Савушкин, никто другой в Кудрине не имели такого права — в старье записываться в шестьдесят с небольшим лет, потому как стоял перед ними пример разительный — дед Крымов, Митрий Павлович. Вот тому да, говорить о преклонности можно, у него пятый год второго столетия почат! И ходит еще, и крякает, зубоскалов да разных лентяев одергивает. Былинный старик, истинно сказочный! Бородой бел, умом светел, говорить начнет — слов не жует, не шамкает. А ногами вот тоже мается.

Однажды было совсем уже слег дед Крымов, но племянник его, Румянцев-то Николай Савельевич, свою матушку ему на подмогу отправил, Лидию Евтихиевну. Знаменита она по части исцеления от иных болестей, дар у нее, говорят, от природы: пальцы, как зрячие. По-научному как-то Савушкину это все объясняли, да он слово забыл, мудреное больно. Старуха тоже уже к девяноста годам подбирается, но она сама моет, стирает, огород держит. В Парамоновке к Лидии Евтихиевне дорожка проторенная. И костоправ она, и грыжу лечит, и детей от испуга. Поможет, но брать за труды ничего не берет. Вот она и вернула Крымову деду подвижность, опять ходит по Кудрину с батожком. Поставить на ноги поставила, но сыну сказала:

— Сынок-те мой, Коленька, слушай… Твой дядька бодрится, но из годов он уже выжил. Плох стал старик плох. Не долго-те стучать батожком-то осталось, шагами улочки мерять… Да я и сама уж такая, считай, загробная…

Николай Савельевич эти слова матери по селу не разнес, утаил даже от жены Кати, только Хрисанфу Мефодьевичу передал по секрету, когда Савушкин как-то стал на ломотье в коленках жаловаться, на поясничную боль. Румянцев ему советовал к старушке обратиться, пока недуги не застарели и годы еще не ушли. Но охотник-промысловик забоялся: вдруг Лидия Евтихиевна такое прозрение выкажет, такое чутье наведает на него, что не только болезни учует, но и тот узелок узрит, в котором судьба его спрятана, годы от роду отпущенные?

Нет, не пойдет он к ясновидящей старухе, хоть она и родная мать его лучшего друга. Так-то, не зная, где и когда предел твой наступит, жить спокойнее…

Думы привязчивы, лишь окажись в неподвижности, расслабься душой и телом. Прилипчивы, как паутина льнут, ни рукой отвести, ни рукавом стереть.

Встряхнулся Пегий, навострил уши, потянул носом, взбрехнул негромко, сдавленно, как бы что-то про себя уркнул. Поднялся с настила Савушкин, вытянул шею, хотя и короткой была она у него, озираться стал, и мысли, только что им завладевшие, точно ветром отдуло, ибо далекий, тягучий послышался вой, непривычный для здешних мест. Хрисанф Мефодьевич быстро поднялся, навалил на костер две комлистых коряжины, сел спиной к огню, ружье положил на колени. И собака услышала голос хозяина:

— Вот, Пегий, как дело-то поворачивается! В волкобоях мы с тобой еще не были, да, видно, придется быть!

Собака мотнула головой, как если бы все из хозяйских слов поняла и согласилась с тем, что предстоит им одолевать зверей, может быть, в смертельной схватке.

— Ты умный, понял, — похвалил хозяин собаку, — Волку брюхо сеном не набьешь! И осину он, брат, как лось, глодать не станет…

Забыв о сне и усталости, Хрисанф Мефодьевич бросился с топором в чащу рубить сушняк, чтобы дров на остаток ночи было у них с запасом.

Глава четвертая

Недра соседней земли, лежащие к северу и северо-западу от Нарыма, были богаты, и слава о том летела по всему миру, Газеты капиталистов, недавно еще «доказательно» хоронившие в пространных статьях наличие нефти и газа Западной Сибири, неумолчно трубили теперь об «открытии века», не сомневались уже, что русские вырвут клад из трясин и болот. Предвидения академика Губкина оказались равны пророчеству. В самом начале тридцатых годов он заявил:

— Пора начинать систематические поиски нефти на восточном склоне Урала… Нефть является родственницей угля по своему происхождению. Нефть, уголь — это члены одного генетического ряда битумов, которые начинаются на одном конце графитом и антрацитом, на другом идут до жидкой нефти и газообразных углеводородов… Часто случается так, как говорят геологи, что угольная фация может переходить в нефтяную. Я полагаю, что на восточном склоне Урала угольная фация юры по направлению к востоку, то есть немного дальше от береговой линии, где происходило накопление осадков, где отложились угленосные свиты, — угольная фация заменяется нефтяной.

Иван Михайлович Губкин предлагал «в первую очередь пустить геофизику, гравиметрию, сейсмометрию… сделать ряд геофизических ходов», а затем проверить данные геофизики данными глубокого бурения…

Два года спустя после этого публичного заявления в сургутском краю нашли нефть на поверхности. И снова Губкин был вынужден страстно доказывать, оттесняя легионы противников своей школы, что это не просто случай, не улыбка фортуны, так как места, где отмечены проявления нефти, «расположены в глухой, необжитой тайге, в бассейнах рек, совершенно непроходимых для моторных лодок», которые