В области литературы буржуа оставили народу драмы, которые шли в театрах на парижских бульварах, и были с самого начала возмущены вторжением сочинений Гюго в Комеди Франсез. Их любимыми авторами были Скриб и Мюссе. Они были вовсе не против определенного некоторых родов веселья. Даже в лучших буржуазных домах был обычай после очень хорошего обеда оставаться за столом и петь песни Беранже, причем припев пели хором.

Высшее общество собиралось на балу-маскараде в Опере. Там все танцевали вместе, виделись с предводительницами женской части общества и учились различным приемам вежливой интриги. По мере того как увеличивалось население Парижа, эти балы теряли свою первоначальную скромность. На них приходило все больше авантюристов и незнакомцев. Устроители бала начали нанимать для выступлений профессиональных танцоров. Залом завладели буйный Мюзар с его скрипучей медной рукой, симфонией из пистолетных выстрелов и падающих стульев и бешеным галопом и Шикар в латных рукавицах и шлеме с причудливыми перьями. Респектабельные люди постепенно, один за другим, перестали ходить на эти пестрые празднества.

При Реставрации власти сохранили государственную лотерею, которая была запрещена в 1793 и возрождена в 1797 г. Она обладала огромным очарованием для людей определенного типа. Они пытались угадать выигрышные номера, увидеть их во сне, узнать их от предсказателей или ясновидящих. Существовало пять лотерейных бюро – в Париже, Бордо, Лилле, Лионе и Страсбурге. Тиражи проводились пять раз в месяц. Существовала также общест венная система азартных игр, очень популярная. В них играли в Париже под патронажем государства так же, как потом в Бадене и Монте-Карло. Но даже эта система не смогла вытеснить частные игорные дома, и в 1836 г., когда у государства был приступ борьбы за добродетель, оно запретило и частные, и общественные казино. В 1839 г. лотерея тоже была запрещена под предлогом аморальности. Было подсчитано, что эти два вида игры стоили французскому народу почти 400 миллионов франков (80 миллионов долларов) в год.

В этот период французы полностью переняли некоторые английские обычаи. Одним из важнейших и самых желательных среди них была личная гигиена. Ее правила были заимствованы после 1814 г., когда люди стали уделять чистоте своего тела больше внимания, чем в предыдущие двадцать пять лет военных кампаний, походных привалов и кочевой жизни. «Они начали использовать меньше духов и больше воды». В своих домах французы стали обращать меньше внимания на элегантность, а больше думали об удобстве и для его обозначения заимствовали у англичан английское по духу и форме слово «комфорт». Британская еда, простая и сытная, во многих случаях заменила чересчур изысканные блюда французских поваров. Даже во Франции узнали, что такое хороший бифштекс.

Сначала французы были без ума от английских тканей, английской стали и множества изящных безделушек, которые могла поставить им Англия. Эту страсть сдерживали только очень высокие таможенные пошлины. «Пальто, обувь, иглы, бритвы – в сущности, все хорошее, красивое и удобное поступало из-за Ла-Манша». На смену французскому слову «мода» пришло слово «фешен», означавшее то же самое, но по-английски. Каждый француз гордился тем, что он «фешенебельный». Люди бойко и много рассуждали о бегах, лошадях, ирландских банкетах, стипль-чезе, беговой дорожке, жокеях, стартерах и совершенно по-английски говорили о пари и букмекерах. Лошадям давали английские имена, и даже чисто французским песням – английские названия.

Вторая Реставрация вызвала сильнейшую ненависть тем, что жестоко расправилась с вождями наполеоновской армии, а к безжалостным убийцам, которые устроили резню на юге страны[243], отнеслась крайне снисходительно. Еще одной причиной для недовольства был союз роялистов с оккупантами[244].

В числе самых непримиримых противников Реставрации оказались офицеры Наполеона: их отправили в отставку, на субсидию, равную лишь половине прежнего жалованья, а ненавистных им эмигрантов, множество которых вернулось на родину вместе с монархией, государство щедро одаривало должностями в армии. Некоторые из этих несчастных офицеров во главе с генералом Лаллеманом приехали в Техас и создали там военное поселение. Оно называлось Шамдазиль («Место убежища»). Во Франции колонистов поддержали: народ собрал для них деньги по подписке (в 1819 г.). Колонию переименовали в Кантон Маренго, а ее главный город назывался Эглевиль («Город орла»). Другие отставные офицеры на половинном окладе, застегнув до самого подбородка свои рединготы и украсив шляпы розеткой или красной лентой, загнутой кверху над глазом, довольствовались тем, что помогали обучать новобранцев на плацах. Это новое занятие раздражало их: они чувствовали, что не имеют настоящего дела и незаслуженно находятся в опале. Нашлись среди офицеров и такие, которые начали готовить настоящие заговоры и стали главной опасностью для правящей династии.

Кафе «Валуа» было местом встречи мирных легитимистов, старых эмигрантов. Бонапартисты же собирались в кафе «Ламблен». Когда в 1814 г. телохранители короля объявили, что намерены прийти в это кафе и поставить там бюст Людовика XVIII, триста офицеров империи вошли туда, чтобы защитить свое место сбора, и даже вмешательство властей не смогло предотвратить кровопролития.

После возвращения императора в 1815 г. штабом императорских офицеров стало кафе «Монтансье» в Пале-Рояле. Они превратили сцену концертного зала кафе в трибуну, сами стали выходить на нее вместо актеров и осыпать Бурбонов самой грубой бранью. После второго возвращения короля королевские мушкетеры и телохранители, жаждавшие мести, взяли это кафе штурмом, разбили стаканы и тарелки, а серебро и мебель выбросили в окна.

В провинции прежние феодальные владельцы деревень, очень часто вступавшие в союз с приходскими священниками, беспокоили покупателей «национального имущества»[245], презирали мэра и муниципальный совет и утверждали, что по-прежнему имеют право сидеть в церкви на старой скамье сеньоров и получать священную облатку раньше остальных верующих. Эти деревенские дворяне с большими претензиями скоро стали жертвами открытых насмешек в сатирах и карикатурах и мишенями для шуток либералов.

Во Франции как будто были два народа, боровшиеся один с другим, и две армии, противостоявшие одна другой. Либералы и бонапартисты в это время были союзниками в борьбе за общее дело. Антагонизм между ними и легитимистами давал о себе знать тысячей способов, и некоторые его проявления были совершенно нелепыми. Роялисты шутили по поводу сходства слов libéreaux (либералы) и libérés (вернувшиеся заключенные) и всерьез распространяли религиозные книги и легитимистские памфлеты. Публицист-либерал Туке ответил на это множеством изданий Руссо и Вольтера, и в продаже появились их книги всех размеров и по любой цене. Этот же Туке продавал либералам табакерки, в которых под крышкой был спрятан текст Хартии. Роялисты решили применить эту же уловку, только вместо Хартии прятали завещание Людовика XVI или портрет своего «короля-мученика». В 1819 г. кто-то изготовил трости с регулируемым набалдашником. Если его открывали, становилась видна статуэтка Наполеона. Кто-то еще додумался продавать подтяжки цветов французского флага и производить алкогольные напитки, которые назывались «Ликер храбрецов» и «Слезы генерала Фуа». В 1815 г. священники отказались похоронить в церкви Святого Роха актрису, мадемуазель Рокур. Либералы, выведенные из себя этим оскорблением, взломали двери этой церкви, сломали несколько решеток и установили гроб с телом умершей перед главным алтарем. Людовик XVIII отнесся к их поступку снисходительно и прислал священника повторить погребальные обряды над покойной, и угрожавшая либералам толпа отступила. Однажды в 1817 г. либералы и роялисты заполнили Театр Франсе (театр Комеди Франсез. – Пер.). Они пришли на представление трагедии «Германик» посредственного драматурга Арно, который был известен только своей верностью Наполеону. Между офицерами этих двух партий произошла ссора; и те и другие обнажили шпаги, и пришлось вызвать жандармов. На следующий день эпилогом этой драмы стали шесть дуэлей!