— С арабами ссориться рано, ты как считаешь? Лезут ребята не в свое дело, но «особый период» к ним… — Салин пожевал губами. — Рановато, я думаю.

— Значит, сажаем крюк в задницу!

Решетников звонко хлопнул ладонями по толстым коленям. Салин невольно поморщился, таким резким и хлестким ему показался этот звук.

Трагедия — слишком низкий жанр для политики. Сильные мира сего считают себя персонажами эпоса, на худой конец — мифа. Им не до посконной действительности, в которой барахтается большинство. Они лишь дергают за ниточки, заставляя покорных марионеток играть для них трагедии, фарсы и комедии. Плохо, что куклы влюбляются, страдают и умирают всерьез. Впрочем так еще интереснее. В конце концов, искусство требует жертв. А искусство политики самое кровавое из всех. И Муза его — Гильотина.

По закону жанра политику полагается делать величественные жесты и совершать грандиозные деяния. Каждый его шаг должен быть ожидаем, но трудно объясним, а действие конкретно и безнаказанно. И не стоит судить его по меркам морали и общечеловеческих ценностей. Политика не может быть моральной, но обязана быть эффективной. А из всего человечества политика интересует только он сам, любимый, да еще его клан.

Вглядитесь в глаза мастера игры на международной шахматной доске, где пешки-народы ложатся за своих обреченных королей. Вглядитесь и ужаснитесь. Потому что вы заглянули в Бездну…

«Особый период» — это эфемизм, призванный замаскировать страшное время, когда у заигравшихся политиков все идет наперекосяк. Мир погружается в сумерки хаоса, сбесившееся время требует жестких и сверхэффективных мер. И плеть в правящей длани хлещет беспощадно. Да так, что небо делается красным от разбрызганной крови.

«Особый» — значит правила игры ужесточаются до зверства. И не только можно, а жизненно необходимо делать то, на что в прежние, более спокойные времена было наложено табу.

Неисправимый уголовник? В тихое время пожалуйте в тюрьму на перевоспитание. Выйдете, не поумнеете — посадим еще раз. «Особый период»: — попался — получи пулю в затылок. Некогда тебя, братец, перевоспитывать, война на дворе или еще что похуже.

Власть вам не нравится? О чем на каждом углу вещаете, других с толку сбивая. Подозрительными связями запаршивлены? Возьмем на карандаш, походим следом, послушаем и посмотрим. И занесем в список.

Грянет година «особого периода» — по этим спискам проведем аресты. У кого красная галочка в карточке — налево. Носом в стенку. У кого нет — направо, поживи пока в камере.

Только и в камере «особый период» достанет. Потребуется тюрьму освободить для новых постояльцев или погонят этапом, а тут враг наступает. Положат в ров, как тех поляков в Катыни. И лишь через пятьдесят лет признаются, наша, мол, работа.

Но, ритуально посыпав голову пеплом, руками разведут: «Не судите строго. Время такое было. Особый период!»

Одна радость — «период», значит, не навсегда. Нахлынет кровавый вал истории и откатится.

Сердце стонет, когда понимаешь, что «период» — значит рано или поздно все непременно повторится.

Так было и так будет впредь. Пока есть куклы и кукловоды, пешки, короли и гроссмейстеры.

В Склифе царил нормальный вечерний аврал. Персонал сдавал смену. Родственники и ходячие больные сновали по коридорам. В палатах двери были нараспашку.

Больницы Валя Смертин не любил. Покопавшись поглубже в душе, сказал бы, что просто боится. С тем образом жизни, что он вел, и тем ремеслом, что его кормило, больница — худший вариант.

Валя знал, что шансов попасть на больничную койку с воспалением легких, например, у него мало. А вот с перебитым позвоночником, дыркой в черепе и парочкой огнестрельных ран в самых неприятных местах — сколько угодно. Близко к ста процентам.

Во время первой командировки в Чечню он наблюдал, как вертолет, круто заложив вираж и отстреливая ракетницы, уходил в направлении Северного или какого-то еще ближайшего полевого госпиталя. На борту «вертушки» внавал лежали раненые. Из оставшихся на земле кто-то искренне считал, что ребятам повезло, отстрелялись и отмучались. Сейчас залатают, откормят и дембельнут домой.

Смертин ни с кем вслух не спорил, про себя решив, что уж лучше добить самого себя, чем через пару месяцев выползти из госпиталя на костылях. Жизнь такая пошла — мертвым позавидуешь.

Смерти не искал, но воевал за пределом риска, жестоко и яростно. За что и получил прозвище Валя Смерть — врагам.

Прозвище он привез с собой в Москву. Из кабинетов и курилок УБОПа оно самотеком перекочевало в преступный мир и таким образом приклеилось к Валентину насмерть.

Стоило Валентину свернуть за угол и войти в тупичок, где помещалась палата потерпевшего Родика, как два тупых быка, сидевших на стульях у дверей, повернули морды и уставились на него пустыми глазами.

Валентин их в лицо не знал, а они его узнали, наверное, по описаниям дружков, имевших несчастье лично познакомиться с Валей Смерть врагам.

— Привет, пучеглазые, — приветствовал их Валентин, не сбавляя шага.

Один соображал чуть быстрее. Стал приподниматься.

Но Валентин уже подошел вплотную. Воткнул жесткий палец в мякоть над ключицей, заставив быка сесть на место.

— Ты что-то хотел сказать? — спросил он, заглядывая в полные боли и ненависти глаза. — Что-то типа «туда нельзя»?

Бык надулся кровью, но промолчал.

Валентин вытащил палец, глубоко ушедший под ключичную кость. Им же ткнул во второго быка.

— Может, ты мне хочешь что-то сказать?

Слов для чемпиона МВД по рукопашному бою не нашлось.

— Готовьтесь, пучеглазые, через десять минут поговорим.

Валентин распахнул дверь и вошел в палату.

Родику как герою войны и труда братва организовала отдельную палату с индивидуальной капельницей и уткой. Только сестру милосердия в белом чепчике и томиком Тургенева на коленях не додумались подогнать.

В палате тускло светил ночник. Металлические блики растеклись по штанге капельницы. Раствор в пластиковом мешочке казался сгустком света.

Ростом и габаритами Родик не вышел, если бы не торчащая из складки перевязанная нога, можно было решить, что под одеялом никого нет. Просто ушел пациент, плохо заправив постель.

Валентин подошел к высокой кровати на колесиках, щелкнул тумблером на панели над изголовьем.

В лицо Родику ударил яркий свет. Он поморщился, став еще больше похожим на подленького гнома.

— Овца поганая, затопчи фазу! — прохрипел он.

— Я тебе кислород затопчу, баран, — на полном серьезе пообещал Валентин.