предвидит и знает. Я вспомнил, что дворецкий, подавая нам обед, рекомендовал превосходное шабли, которое он принес явно со стола профессора и его дочери.

Через четверть часа, учитывая чрезвычайные обстоятельства, из-за которых нам необходимо было бодрствовать, я решился на крайние меры и вылил Рультабийлю на голову кувшин воды. Наконец он открыл глаза – тусклые и безжизненные. Но разве это не первая победа? Желая закрепить успех, я дал Рультабийлю пару пощечин и поднял его на ноги. Удача! Я почувствовал, как он напрягся и пробормотал:

– Продолжайте, только не так громко…

Сочтя, что бесшумные пощечины невозможны, я принялся его трясти и щипать, пока он не смог стоять на ногах. Мы были спасены.

– Меня усыпили, – проговорил он. – Ох, я провел ужасные четверть часа в борьбе со сном. Но теперь прошло… Не уходите.

Не успел он произнести эти слова, как тишину прорезал раздавшийся в замке громкий крик, настоящий предсмертный крик…

– О горе! – вскричал Рультабийль. – Мы опоздали!

Он хотел броситься к двери, но был еще слишком одурманен снотворным и налетел на стену. Я тем временем понесся как сумасшедший с револьвером в руке к комнатам мадемуазель Стейнджерсон. Выскочив в главный коридор, я увидел, что какой-то человек выбежал из дверей мадемуазель Стейнджерсон и в несколько прыжков достиг лестничной площадки.

Я непроизвольно поднял руку и нажал на спусковой крючок: оглушительный грохот выстрела прокатился по коридору, но человек громадными прыжками уже спускался по лестнице. Я бросился следом, крича:

– Стой! Стой! Убью!

В свою очередь, подбегая к лестнице, я увидел, что из коридора левого крыла ко мне спешит Артур Ранс, вопя:

– В чем дело? В чем дело?

В вестибюле мы с ним очутились одновременно; сквозь распахнутое окно ясно была видна убегающая фигура. Мы инстинктивно принялись палить в нее – человек в этот миг находился метрах в десяти от нас. Он споткнулся, и нам показалось, что он сейчас упадет. Мы уже выпрыгивали из окна, когда человек опять со всех ног кинулся прочь. Я бежал в носках, американец – босиком; надежды на то, что мы его догоним, не было никакой, если только его не настигнут наши пули. Мы разрядили в него последние патроны, но он все бежал. Правда, бежал он по двору направо, к концу правого крыла замка, в закуток, ограниченный рвом и высокой решеткой. Скрыться он не мог: со стороны двора бежали мы с Рансом, а в закуток выходила только одна дверь – та, что вела в небольшую комнату под балконом, где временно жил лесник.

У человека, несомненно раненного, было метров двадцать форы. Внезапно позади над нашими головами открылось окно коридора, и мы услышали отчаянный вопль Рультабийля:

– Стреляйте, Бернье! Стреляйте!

Вспышка выстрела разорвала и без того ясную лунную ночь. В свете этой вспышки мы увидели стоящего с ружьем у двери донжона папашу Бернье. Выстрел его оказался метким. Черная тень упала. Но так как человек достиг уже конца правого крыла, то упал он за пределами нашей видимости, за углом здания. Через двадцать секунд Бернье, Артур Ранс и я были у этого места. Распростертая фигура лежала у наших ног. Очевидно разбуженный от тяжелого сна криками и выстрелами, Ларсан открыл окно своей комнаты и, как раньше Артур Ранс, крикнул:

– В чем дело? В чем дело?

Мы склонились над тенью, над таинственной мертвой тенью убийцы. Подбежал окончательно проснувшийся Рультабийль, и я ему бросил:

– Он мертв! Мертв!

– Тем лучше, – ответил репортер. – Отнесите его в вестибюль. – Потом вдруг спохватился: – Нет, лучше отнесем его в комнату лесника.

Рультабийль постучался в дверь к леснику. Никто не ответил, что меня, естественно, не удивило.

– Очевидно, его нет, – проговорил Рультабийль, – иначе бы уже вышел. Давайте отнесем тело в вестибюль.

Когда мы добежали до распростертой на земле тени, луна зашла за облако, и сделалось так темно, что мы лишь касались тела, не различая его лица. А ведь мы так стремились узнать, кто это! Подоспевший папаша Жак помог нам дотащить труп до вестибюля. Там мы положили его на первую ступеньку лестницы. Пока мы его несли, я чувствовал, как по моим рукам течет кровь из ран.

Папаша Жак побежал на кухню и вернулся с фонарем. Он наклонился над лицом мертвеца, и мы узнали в нем лесника – того самого, кого трактирщик называл «человеком в зеленом» и кто час назад выходил из комнаты Артура Ранса с пакетом. Но виденное мною я мог рассказать Рультабийлю только наедине, что вскорости и сделал.

Не могу обойти молчанием огромное изумление, я бы даже сказал – страшное разочарование, которое являли глазам Жозеф Рультабийль и Фредерик Ларсан, присоединившийся к нам в вестибюле. Они ощупали и осмотрели тело и зеленый наряд и одновременно воскликнули:

– Невозможно! Это невозможно!

– Прямо чертовщина какая-то! – добавил Рультабийль.

Папаша Жак принялся выражать свое горе с помощью смехотворных причитаний. Он клялся, что ошибся и что лесник не мог покушаться на его госпожу. Пришлось заставить его замолчать. Если бы убили его сына, он не сетовал бы горше; столь преувеличенные чувства я объясняю страхом быть заподозренным в радости по поводу этой драматической смерти: на самом-то деле папаша Жак ненавидел лесника. Я обратил внимание: все мы были кто полуодет, кто босиком или в одних носках; один папаша Жак был одет полностью.

Рультабийль никак не мог оставить труп в покое: став на колени, он при свете фонаря папаши Жака начал раздевать мертвого лесника. Мы увидели, как из обнаженной груди течет кровь.

Вдруг, взяв из рук у папаши Жака фонарь, журналист поднес его к зияющей ране. Затем он встал и изменившимся тоном со злой иронией отчеканил:

– Вы полагаете, что этот человек застрелен из револьвера или ружья, а он убит ударом ножа в сердце.

Я снова подумал, что Рультабийль сошел с ума, и сам нагнулся к трупу. Действительно, на теле у лесника огнестрельных ран не было, и только в области сердца виднелось отверстие – результат удара острым клинком.

Глава 23

Двойной след

Не успел я прийти в себя после столь ошеломляющего открытия, как мой друг похлопал меня по плечу и сказал:

– Пойдемте.

– Куда? – удивился я.

– Ко мне в комнату.

– Что мы там будем делать?

– Размышлять.

Что касается меня, я, признаюсь, был не в состоянии не то что размышлять, но даже просто соображать; мне было нелегко понять, как в эту трагическую ночь, после событий, ужас которых может сравниться разве что с их бессмысленностью, в то время