— Что ты пьешь? — полюбопытствовал Метелл Целер.

— Очень горячую воду с небольшим добавлением уксуса.

— О боги, это же невкусно!

— Привыкаешь, — спокойно ответил Цезарь.

— Как можно такое хотеть?

— По двум причинам. Первая — я считаю, что это полезно для моего здоровья, которое я хочу сохранить до старости. Вторая — это приучает мое нёбо к неприятным вкусам, от прогорклого масла до кислого хлеба.

— Я согласен с первой причиной, но какая польза от второй, только если ты не исповедуешь стоицизм? Почему ты должен приучать себя к плохой пище?

— Во время военных походов часто приходится употреблять плохую пищу. По крайней мере, в тех кампаниях, в которых я участвовал. Ты хорошо питался на службе у Помпея Магна, Целер?

— Надеюсь, что да! Как и у любого другого полководца, под чьим командованием я служил. Напомни мне, чтобы я не служил у тебя!

— Зимой и весной питье не такое отвратительное, потому что я заменяю уксус лимонным соком.

Целер вытаращил глаза. Лабиен и Луций Цезарь засмеялись.

— Ну ладно, пора переходить к делу, — объявил Цезарь, усаживаясь за свой рабочий стол. — Пожалуйста, простите меня за мою позу патрона, но мне кажется, что так всем будет удобнее. Я вас всех буду видеть, и все вы тоже будете меня видеть.

— Ты прощен, — серьезно ответил Луций Цезарь.

— Тит Лабиен был здесь вчера вечером и растолковал мне, почему вчера он голосовал за мое предложение, — начал Цезарь. — И я очень хорошо понимаю, почему ты голосовал со мной, Луций. Но мне не вполне ясны твои мотивы, Целер. Скажи мне сейчас.

Многострадальный муж своей двоюродной сестры Клодии, Метелл Целер был также зятем Помпея Великого, так как мать Целера и его младшего брата Метелла Непота являлась также матерью Муции Терции. Преданных друг другу Целера и Непота любили и ценили в Риме. Обаятельные и общительные люди братья Метеллы.

Целер никогда не казался Цезарю особенно радикальным в политике, а теперь он стал почтенным консерватором. От его ответа зависел успех плана. Цезарь не мог надеяться на успех, если Целер не поддержит его во всем.

С выражением решимости на красивом лице Целер наклонился вперед, сжав кулаки.

— Начать с того, Цезарь, что мне не нравятся такие выскочки, как Цицерон. Какой-то уроженец Арпина диктует Сенату, как должны поступать настоящие римляне. Я никогда не прощу казни римских граждан без суда! Я заметил, что союзник Цицерона — тоже квази-римлянин, Катон. Во что мы превратимся, если наши законы начнут толковать потомки рабов или деревенщины, не имеющие достойных предков?

Подобный ответ — понимал ли это Целер? — также отвергал его родственника по браку Помпея Великого. Однако поскольку никто из присутствующих не был достаточно глуп, чтобы упомянуть данное обстоятельство, это можно было проигнорировать.

— Что ты можешь сделать, Гай? — спросил Луций Цезарь.

— Очень многое. Лабиен, ты извинишь меня, если я кратко повторю то, что говорил тебе вчера, а именно что сделал Цицерон. Казнь римских граждан без суда — не главный результат, а скорее его побочный продукт. Настоящее преступление заключается в истолковании Цицероном senatus consultum de re publica defendenda. Я не верю, что с самого начала этот декрет был выпущен в качестве защиты, позволяющей Сенату или любому другому органу управления римлян делать все, что захочется, и не нести за это никакой ответственности. Это — собственное толкование Цицерона. На самом деле декрет был создан для того, чтобы подавлять кратковременные гражданские волнения. Например, как это случилось при Гае Гракхе. То же самое можно сказать о введении декрета во время восстания Сатурнина. И уже тогда обнаружились его недостатки. Он был использован Карбоном против Суллы, когда тот высадился в Италии, и против Лепида. В случае с Лепидом декрет был усилен конституцией Суллы, которая передавала Сенату полную власть во всем, что относилось не только к гражданским беспорядкам, но и к войне. И Сенат решил, что Лепид — это война. Сегодня положение изменилось, — сурово продолжал Цезарь. — Сенат опять ограничен тремя комициями. Ни один из пятерых казненных вчера не вел на Рим вооруженное войско. Фактически никто из них даже не поднял оружия ни на одного римлянина, если не считать сопротивления Цепария на Мульвиевом мосту. А Цепарий мог посчитать случившееся просто разбойным нападением среди ночи. Казненные даже не были объявлены врагами народа. И неважно, сколько аргументов было выдвинуто в доказательство их предательских о намерениях. Даже теперь, когда они мертвы, их намерения остаются только намерениями. Намерениями, а не конкретными действиями! И разоблачающие их письма — это всего лишь письма о намерениях, написанные до свершения преступления. Кто может сказать, как изменилось бы настроение этих людей после прибытия Катилины к стенам Рима? А при отсутствии Катилины в городе — что случилось бы с их желанием уничтожить консулов и преторов? Говорят, что два человека — ни один из которых не был в числе тех пятерых казненных! — пытались войти в дом Цицерона, чтобы убить его. Но наши консулы и наши преторы по сей день здоровы и бодры! Ни царапины! Что же, теперь нас будут казнить без суда только за наши намерения?

— Вот если бы ты сказал это вчера! — вздохнул Целер.

— Согласен. Однако очень сомневаюсь, что какой-либо аргумент смог бы убедить их, коль скоро за дело взялся Катон. Несмотря на замечательные слова Цицерона о краткости речей, он ни разу не пытался остановить Катона. Я бы хотел, чтобы он болтал до захода солнца.

— За то, что так не получилось, вини Сервилию, — сказал Луций Цезарь, заговорив о том, чего не следовало упоминать.

— Не беспокойся. Я виню ее, — коротко бросил Цезарь.

— Если ты собрался убить ее, не вздумай сообщить об этом в письме, — ухмыльнулся Целер. — Намерения теперь вполне достаточно, чтобы быть казненным.

— Именно об этом я и говорю. Цицерон превратил senatus consultum ultimum в чудовище, которое способно напасть на любого из нас.

— Я не понимаю, что мы можем сделать сейчас — после того, как люди уже казнены, — сказал Лабиен.

— Направить это чудовище на самого Цицерона, который, несомненно, в данный момент мечтает заставить Сенат утвердить для него титул pater patriae, — сказал Цезарь, скривив губы. — Он утверждает, будто спас свое отечество, а я говорю, что отечество вовсе не было в такой уж опасности, несмотря на Катилину и его армию. Если какое-либо восстание и было с самого начала обречено на провал, так это восстание Катилины. С Лепидом было серьезно. А Катилина — это шутка. Хотя нескольким хорошим римским солдатам пришлось бы умереть, подавляя его игрушечный мятеж.

— Что ты намерен делать? — спросил Лабиен. — Точнее, что ты сможешь сделать?

— Я хочу развенчать саму концепцию senatus consultum ultimum. Понимаете, я попытаюсь привлечь к суду за измену кого-нибудь, кто действовал под защитой этого декрета, — сказал Цезарь.