– Ты действительно ни хрена не понял.

– Поэтому я и здесь.

– Ты приплыл не к тому берегу, старик. Правосудие на моей стороне.

– Пока что я вижу только мерзавца, который продолжает свои махинации.

– Знакомая картина, а?

Меньше всего Эрван хотел вступать на почву личных взаимоотношений: легендарная взаимная ненависть между Виаром и Морваном, куча интриг с обеих сторон. Кстати, он не болел ни за того, ни за другого.

Он выбрал подходящий крючок для ловли щуки:

– Вчера вечером Ласей, когда его арестовали, позвонил тебе. Час спустя прокуратура Кемпера подписала приказ об освобождении. Объясни мне это чудо.

Виар вздохнул. Бумага, которую он запихнул себе в ноздрю, закрывала ему пол-лица. Смешнее некуда. Наконец он встал и двинулся к письменному столу.

– Не туда. На диван.

Помещение, сравнительно просторное, располагало уголком для совещаний, с круглым столиком, несколькими стульями и софой. Виар рухнул среди подушек, откинув голову назад. Его рубашка и свитер были заляпаны пятнами крови.

Молчание. Эрван, не опуская пистолета, из которого целился в хозяина кабинета, взял стул и устроился по другую сторону столика. Это противостояние копов в самом сердце Министерства внутренних дел было верхом несообразности. В глубине души, признался он себе, ты об этом всегда мечтал. Убить отца. Нарушить последний запрет. Устроить бардак в святая святых. Но его гнев уже переплавлялся в груз печали. В мертвого не выстрелишь.

– Ласей работает на нас, – выдал наконец Виар, перехватив взгляд Эрвана.

– Ты мне уже морочил этим голову с Усено, не далее как утром.

– Это долгая история.

– А мы никуда не спешим.

Виар криво усмехнулся:

– В девяностые годы Ласей с Усено открыли клинику в Шату.

– Мы об этом уже говорили.

– В то время они работали в сотрудничестве с фармацевтическими лабораториями и составляли протоколы тестов, которые проводили на пациентах-добровольцах.

– Добровольцах? В приюте для душевнобольных?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать. На самом деле они проводили собственные исследования. Я в этом ничего не понимаю, но тогда основным направлением были нейромедиаторы.

– Этим утром ты постарался втюхать мне, что «Фельятинки» были секретной тюрьмой, где допрашивали бородачей. Теперь ты хочешь, чтобы я поверил, будто они были передовой лабораторией? Там же просто убежище для депрессивных.

– Все это, вместе взятое. Только продлилось недолго. В середине двухтысячных Усено сорвался с крючка. Он был слишком выбит из колеи своим разводом и думал только о бабках. Решил развивать бизнес. А в конце концов разбился в Греции вместе с малышами.

– А Ласей?

– Вот он не желал отступать. Он начал работать в госучреждениях типа Шарко, но вышел из доверия у лабораторий: настоящим неврологом был Усено.

Виар вытащил наконец бумажный кулек из ноздри и встал. Эрван дослал пулю в ствол. Этот щелчок всегда производит должное впечатление, даже на Виара.

– Если не возражаешь, я приготовлю себе кофе.

Опять тот же номер на арене: Прыщ, любитель изысканных напитков. Что может быть опаснее фашиствующего молодчика при погонах? Тот же молодчик с кастетом из велосипедного ключа.

– Тебе сделать? – предложил Виар, стоя у кофеварки.

– Лучше продолжай.

– Ристретто интенсо, если желаете…

– Пей хоть мочу тибетского ламы, если хочешь, но закончи свою историю. Над чем работали Ласей и Усено?

Виар взял чашку и снова устроился на софе: он опять вошел в образ. Эрван, в свою очередь, убрал пистолет в кобуру. Тональность он задал, незачем бесконечно играть в ковбоя.

– Я не в курсе подробностей. Регулятор жестокости, по-моему. То, что называют «ингибитор». Они планировали создать нечто вроде вакцины против жестокости. Программа называлась «Фармакон».

– Что это означает?

– Представления не имею. Технически я никогда до конца не понимал, как это работает. Единственное, что я знаю: в результате у них ничего по-настоящему не получилось. Программа окончательно остановилась после смерти Усено. Меня просто попросили прибрать за ним.

– И в чем заключалось участие государства?

– Мы предоставляли фонды и поддерживали двух Нимбусов[123]. Их работа, если бы она увенчалась успехом, имела бы потрясающее применение. Например, успокаивать преступников в тюрьмах или усмирять рецидивистов, которых выпускали на волю.

– А в чем был интерес частных лабораторий?

– То, что предназначалось для насильников, в других дозах могло бы помочь агрессивным индивидуумам или чересчур импульсивным особам.

Пока что Эрван следил за развитием сюжета и мог предугадать следующий поворот:

– На самом деле Ласей не прекратил исследований в 2006-м. Он продолжал работать и испытывал свои препараты на пациентах больницы Шарко.

– Если он это и делал, то без разрешения со стороны государства. Никто не стал бы покрывать такие закидоны. Еще раз повторяю, заправилой был Усено. Без него Ласей стал всего лишь еще одним психом среди прочих.

Виар валял дурака – он знал куда больше о несанкционированных исследованиях в Шарко. Не важно: Эрван потребует отчета у ученого лично.

– Что произошло с Фарабо?

– Мне-то откуда знать! Наверняка он был одной из белых мышей «Фармакона». Он сломался в 2009-м. Наверняка Ласей перебрал с дозой… Дело замяли: родных у Фарабо не было, он жил за государственный счет уже много десятилетий. Туда ему и дорога.

– Фарабо не умер. Это он сентябрьский убийца. Это он убил пятого члена моей группы.

– Ты бредишь!

Мысленно раскручивая всю историю, Эрван, напротив, укрепился в своем убеждении:

– Ласей всех провел. Он объявил, что Фарабо официально мертв, чтобы продолжить свои эксперименты над ним. Одна проблема: белая мышка сбежала в сентябре и тут же начала убивать. С помощью Изабель Барер, которую тоже лечили в Шарко, псих спрятался и смог расправиться с теми, кто был близок к моему отцу. Фарабо никогда не отказывался от своей жажды мести. Он хотел уничтожить того, кто арестовал его сорок лет назад. Фарабо укрывался в Лувсьене. Одри Венявски застала его, и он ее прикончил.

Эта замысловатая конструкция вызвала у Виара иронический свист. Месье Прыщ был копом достаточно давно, чтобы понимать: реальность зачастую куда более банальна и нелогична, чем сценарий фильма.