Отправляться в Касерес сразу после долгой и утомительной дороги из Сан-Лоренсо-де-Эскориал я счел безрассудством. От Касереса нас отделяло больше семидесяти километров, мы приехали бы туда почти вечером, наверняка под дождем и с полумертвой от страха Пепой. А ведь пришлось бы еще и возвращаться назад. Как быть? Прогуляться по старой части Мериды и написать Хромому, что день я посвятил осмотру именно этого города? И послать соответствующие фотографии? А вот в том, что я остановился здесь, признаваться не стану.

Под зонтом, который мне одолжили на ресепшене, мы отправились искать знаменитые памятники Мериды. Мокрая и вялая Пепа позволила сфотографировать себя под Аркой Трояна, потом у римского моста, у крепостной стены и в других узнаваемых местах. После легкого ужина в баре на площади Испании я вернулся в хостел, запасшись бутылкой коньяку, так как что-то мне подсказывало: ночь будет долгой, заполненной раздумьями и химерами. Прежде всего я насухо вытираю Пепу, которая совсем приуныла и даже потеряла аппетит. Долго прижимаю ее к себе, чувствуя теплую тяжесть собачьей головы на своем плече, и лишь потом беру мобильник, чтобы послать Хромому фотографии и окончательно запудрить ему мозги. В уши мне бьет доносящийся из-за стенки храп.

18.

Хромому, как и любимому им Жану Амери[53], не нравится слово «самоубийство», хотя порой он им пользуется. Догадываюсь, что неприятные чувства вызывает не слово само по себе, а то обстоятельство, что он лично как-то с ним связан или потом окажется связанным. Мой друг говорит, что, когда читает или слышит это слово, в голове у него возникает образ человека, который наносит себе жестокие удары, стараясь не просто уйти из жизни, но уйти как можно мучительнее. Хромой предпочитает выражение «добровольная смерть», находя в нем более спокойные и не столь кровавые коннотации, а также «некий намек на метафизическую изысканность», хотя я и не понимаю, что тут имеется в виду. Оно вроде бы предполагает уход, больше соответствующий правилам благовоспитанности или хорошего тона, к чему Хромой стремится и к чему, как он уверен, должен стремиться и я. В моем случае иначе и не будет: я намерен покинуть мир живых и исполнить свою суверенную волю, то есть переступить врата, называемые смертью, не оставив на земле никаких отвратительных пятен. Хромой же способен часами терзать меня рассуждениями на эту тему.

Сегодня, когда в Касересе стоит мерзейшая погода, он завалил мой WhatsApp посланиями. Едва успев получить фотографии Пепы, снятые под дождем на Пласа-Майор, он, якобы чтобы подтвердить их получение, пишет следующее:

К чему Хромой это написал? Спрашивать не стану. Думаю, я перед ним чист, так как послал ему фотографии, доказывающие мое пребывание в Касересе.

Час спустя, когда я сидел за столиком в ресторане и наслаждался фасолью с овощами, за которой должен последовать песторехо по-эстремадурски[54]с жареным картофелем, мне пришло от него очередное сообщение. Читаю:

Я ответил, что сейчас занят: сижу в ресторане и подпитываю свой организм. «Ты не один?» – «Возможно». Он посоветовал не упускать шанса и порадовать себя песторехо. Я: «Ты опоздал, я уже заказал другое блюдо, и мне его вот-вот подадут». Потом знаками подозвал официанта и спросил, не поздно ли переменить заказ. По его словам, это надо узнать на кухне. Он ушел и вскоре вернулся. Никаких проблем. Тогда я попросил подать мне нечто под названием «чанфайна»[56], не зная в точности, что оно из себя представляет. Главное для меня сейчас – не выбирать еду по чужой указке.

Хромой продолжает слать сообщения, хотя знает, что я в ресторане, а может, именно потому, что знает, – и ему хочется испортить мне обед. Я достаточно хорошо изучил своего друга, чтобы объяснить его эпистолярное недержание тем, что он ищет противодейстие какому-то психофармацевтическому препарату. Теперь он просит прислать фотографию моего обеда, если, конечно, я ничего не имею против, а также фотографию человека, который обедает вместе со мной. Все, с меня хватит. Я выключаю звук в мобильнике, а потом и вовсе его гашу, чтобы избавиться от навязчивого внимания Хромого.

Я бы с удовольствием прогулялся по Касересу, но идет дождь, все магазины закрыты, у меня промокли ноги, а бедная Пепа словно только что вылезла из реки. Как бы не заболела. В четыре часа дня мы уже вернулись в гостиницу в Мериде – без планов, без желаний, без радости. Я включаю телевизор только ради того, чтобы не слышать собственного дыхания. Собака лежит в углу и смотрит на меня унылым, а скорее всего укоризненным, взглядом. Я чувствую, как к горлу поднимается проклятая чанфайна и встает там омерзительным комом. Я делаю глоток коньяку, оставшегося со вчерашнего вечера, пытаясь вернуть еду в пищеварительный тракт, но поскольку желаемого эффекта не достигаю, раздумываю, не сунуть ли два пальца в рот, чтобы очистить желудок. Завтра надо пораньше вернуться домой, откуда незачем было и уезжать.

На улице уже совсем стемнело, я надеваю пижаму, включаю мобильник и вижу кучу сообщений от Хромого – провокационных, оскорбительных, шутливых, слегка неадекватных… В последнем, отправленном в 19.23, он написал, что много раз звонил мне и уже начал беспокоиться, не случилось ли чего. «Пожалуйста, рассей мои сомнения, если ты еще жив и здоров». Я в бешенстве набрал ответ: у меня каникулы, и я не желаю ни с кем разговаривать.

Он немедленно ответил: «Прости меня, дурака. Просто я думал, что мы с тобой друзья».

19.

Вернув электронный ключ и заплатив по счету, я решил, что завтракать еще рано – всего без десяти семь, и можно будет это сделать по дороге; но лил такой дождь, что я предпочел побыстрее добраться до дому и остановился только один раз, чтобы заправиться, выехав из Мериды.

Капли дождя лупили по ветровому стеклу с такой же силой, с какой вчерашние послания Хромого долбили мне мозг. Спал я ужасно, если только это можно назвать сном, – и не только по вине храпящего за стеной соседа. Мой друг много, слишком много говорит о добровольной смерти. Он напоминает мне Эмиля Чорана, который буквально не слезал с этого конька, а в конце концов умер от старости в больнице, где за ним хорошо ухаживали.