– Что бы тебе хотелось?

– Не знаю. Сюрприз. Какую-нибудь мелочь.

Я долго сидел, положив руки на руль и не решаясь завести двигатель. Я был на волоске, буквально на волоске, от того, чтобы вернуться к Агеде, рассказать ей всю правду и забрать Пепу.

С тех пор прошло чуть больше двух часов, и я не могу избавиться от мук совести, ведь я самым недостойным образом избавился от своей любимицы, подло навязав ее Агеде.

Сомнения.

На меня внезапно обрушиваются сомнения.

Вечером мой дом наполняется густой тишиной, и я не отваживаюсь посмотреть на фотографию отца: а вдруг он перестал улыбаться?

31.

Сегодня я весь день не выходил из дому, если не считать двух-трех минут, которые понадобились, чтобы вынести мусор. Наедине с собой я обычно кичился тем, что сумел достичь душевного спокойствия благодаря размышлениям и чтению книг, а вот теперь всю ночь ворочался в постели, как дошедший до ручки обыватель. Но сейчас мне кажется (если, конечно, моя способность к самообману не приблизилась к совершенству), что я спокоен. Спокоен? Слово явно не то. Я бы сказал, что меня окутывает прозрачная пленка апатии. И это довольно странное ощущение. Или, возможно, я нахожу его странным, потому что никогда раньше ничего подобного не испытывал. Скорее, просто-напросто чувствую себя усталым и опустошенным. Да какая разница, ведь что бы я сейчас ни чувствовал, это не повлияет на мое решение. Без десяти одиннадцать. Ровно в одиннадцать я выйду из дому.

В последний раз я просматриваю список дел. Освободить холодильник: сделано. Записка для Никиты с инструкциями: сделано. Мусор: да. Закрутить краны: да. Удалить себя из социальных сетей: да. Мобильник: выключен. Вот эту толстую пачку бумаги с ежедневными записями – оставлю для Никиты на видном месте рядом с письмом, банковскими карточками, ручными часами, ключами и документами на машину. Все остальное он найдет сам, когда станет рыться в ящиках.

На кухонном столе стоит пластмассовый пузырек с раствором, который отправит меня на встречу с отцом.

Вот и все, друзья мои.

Было что-то хорошее и что-то плохое. Итог моей жизни подведен, и его можно прочесть вот на этих страницах. Результат таков, каков есть, – ничто и никто не сумеют его изменить. Я ухожу без горечи.

Вчера, в понедельник, мы похоронили Хромого на кладбище «Лас Контьендас» в Вальядолиде. Стояла удушающая жара. Хромой оставил записку с распоряжениями своему брату по имени Хосе Рамон, который и сообщил по телефону нам с Агедой прискорбную весть. Что этот Хосе Рамон был братом-близнецом Хромого, каждый понял бы с первого взгляда. Они так похожи, что временами у меня возникало чувство, будто это сам Хромой, но только без усов, пришел на кладбище, чтобы поприсутствовать на собственных похоронах. Ни с кем из собравшихся мы знакомы не были. Агеда пролила несколько слезинок под темными очками, и мы сразу же ушли. Во время прощания Хосе Рамон, выполняя просьбу усопшего, вручил нам конверт.

Мы вскрыли его в машине. Письмо лежит сейчас здесь, передо мной, в нем говорится:

И подпись: «Хромой, как вам, мерзавцам, нравится меня называть».

Я предложил Агеде сесть за руль, поскольку, когда мы ехали туда, она жаловалась, что теряет навыки вождения, однако письмо нашего друга сильно расстроило ее, и она отказалась.

Написав эти строки, я почувствовал лень в мыслях и усталость в руке. Уверенность, что главное о моей жизни здесь уже рассказано, заставляет меня поставить на этом точку. Только объясню, почему под конец все пошло совсем не так, как я запланировал. В прошлую среду в одиннадцать ночи, выйдя из подъезда, я услышал лай. На противоположном тротуаре под фонарем меня ждали Агеда и Пепа. Я сразу же заподозрил, что предатель Хромой настучал ей про мои намерения. Позднее мне стало известно, что донос она получила около девяти вечера. Когда я оказался на улице, Агеда не окликнула меня и не двинулась с того места, где она, судя по всему, простояла не меньше часа. Как только я увидел ее с собакой, внутри у меня что-то разбилось на тысячи осколков. Пепа не переставала весело лаять. Я перешел дорогу. А что еще мне оставалось делать? И увидел, как свет от фонаря сгущается в зрачках собаки, а потом двумя бешеными вспышками летит в мои глаза. Агеда протянула мне руку и сказала серьезно и твердо:

– Отдай мне яд.

В первый момент я хотел как-то выпутаться из этой ситуации, найти какую-нибудь отговорку, но Пепа уже поставила лапы мне на живот и тянула шею, собираясь облизать лицо, и так как спасительная ложь на ум в тот же миг не пришла, я признал свое поражение. Поэтому, повернувшись к Агеде, но не решаясь глянуть ей в глаза, поставил пластмассовый пузырек ей на ладонь, и когда она вылила его содержимое через канализационную решетку, я понял, что сделала она это рукой со шрамом.

С тех пор прошло шесть дней, и сегодня утром я пошел и купил книгу.