Ермолов не ошибался: Грибоедов действительно писал вместо безграмотного Паскевича не только официальные донесения в Петербург, но и частные письма, что убедительно доказал Натан Яковлевич Эйдельман в самом начале книги «Быть может за хребтом Кавказа». Времени для творчества совсем не оставалось. А вот при Алексее Петровиче у него «много досуга было», и он, если «немного наслужил, так вдоволь начитался», как сам признавался. И добавлю: написался. А в прочее время «составлял роскошную обстановку… штаба» главнокомандующего. Александр Сергеевич — человек умный и ироничный мог, конечно, занять любое офицерское собрание.

С Грибоедовым Ермолов встретился в 1828 году в Москве. А следующим летом Алексея Петровича навестил другой Александр Сергеевич — Пушкин, который и описал свой визит к опальному генералу в «Путешествии в Арзрум», то есть в путешествии на Кавказ. Посмотрим, как отреагировал хозяин на появление поэта в его орловском доме на Борисоглебской улице…

* * *

В первый раз, как известно, Пушкин ехал на Кавказ с семейством почтенного Раевского, когда был молодым поэтом-роматиком, увлеченным юной дочерью прославленного генерала Марией, которой посвятил немало совершенных по форме стихов. Но в данном случае речь пойдёт не о потаенной любви поэта, а о его визите к опальному генералу…

С тех пор минуло девять лет. Юноша стал мужчиной, увлеченным идеей жениться. Обратил внимание на Аннету Оленину, потом на Катеньку Ушакову. От первой сам отказался. Вторая отказала ему. Конечно, переживал, но скоро успокоился. В один из приездов в Москву увидел Наталью Гончарову. Она и стала невестой его мечты. Послал свата Федора Толстого. Тот вернулся ни с чем, если не считать уклончивых обещаний. Чтобы скоротать время до получения согласия матери красавицы, решил отправиться на Кавказ.

Из Москвы Пушкин выехал 1 мая 1829 года. Сделав крюк в двести верст, заехал к Алексею Петровичу в Орел. Вот что писал он об этом в «Путешествии в Арзрум»: «Я приехал к нему в восемь часов утра… Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностью. С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что неестественная. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе. Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие».

Пушкин, недавно прощенный царем, делает крюк в двести верст ради того, чтобы навестить опального генерала, до того ему незнакомого, — это, скажу я вам, поступок смелого человека. А портрет! Будто высечен из камня великим Роденом. Какая силища в человеке! Неужели оправился от потрясения, вызванного отставкой? Похоже, не совсем, коль проницательный поэт отметил: «Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие».

Ну а Пушкин, какое впечатление произвел он на Ермолова? Без сомнения, Александр Сергеевич понравился Алексею Петровичу. Свидетельством того является письмо его брату Денису Васильевичу, написанное вскоре после визита поэта:

«Был у меня Пушкин. Я, в первый раз видя его, и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения. Ему также, я полагаю, необыкновенным показался простой прием, к каковым жизнь в столице его верно не приучила».

Обычно Алексей Петрович писал развернутые послания своим адресатам. Это, к сожалению, в подлинном виде до нас не дошло. Возможно, в нем были какие-то подробности о его встрече с поэтом. Слава Богу, Денис Васильевич часть письма Ермолова процитировал в своем письме к князю Петру Андреевичу Вяземскому.

Впрочем, Давыдов в том же послании к Вяземскому еще раз цитирует Ермолова, который, выражая свое отношение к сочинениям Пушкина, писал ему:

«Вот это поэзия! Это не стихи нашего знакомца Грибоедова, от жевания которых скулы болят. К счастью моему, Пушкин, как кажется, не написал ни одного экзаметра — род стихов, который, может быть, и хорош, но в мой рот не умещается».

Денис Васильевич признавался Петру Андреевичу, что Алексей Петрович насмешил его этой фразой. Значительно позднее Петр Иванович Бартенев встретился с Ермоловым. Заведя с ним разговор о русских поэтах, он мало-помалу довел его до Александра Сергеевича Пушкина и спросил, насколько интересной была беседа с ним. Алексею Петровичу она понравилась «очень, очень, очень». О чём ещё говорили они во время той памятной встречи, генерал не поведал ни Бартеневу, ни позднее Погодину, зато, слава Богу, кое-что рассказал Пушкин в «Путешествии в Арзрум»:

«Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским.

— Пускай нападет он, — говорил Ермолов, — на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, например, на пашу, начальствовавшего в Шумле, — и Паскевич пропал.

Я передал Ермолову слова Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него. Ермолов засмеялся, но не согласился.

— Можно было бы сберечь людей и издержки, то есть рас ходы па войну, — сказал он».

«Фраза о графе Ерихонском, — отметил Натан Яковлевич Эйдельман, — содержала немало яду. Позже современники писали об удивлении Николая I (посетившего Кавказ в 1837 году) при виде сравнительно небольших стен, окружавших Эривань (в то время как, по реляциям Паскевича, в Петербурге считали эту крепость куда более мощной и взятие ее — подвигом куда более трудным)».

Понятно: не раздуй Паскевич значение победы над осажденной крепостью — не быть ему графом Эриванским. Так поступали многие военачальники, включая великих полководцев Суворова, Наполеона, Кутузова. А коль донесения на высочайшее имя за Ивана Федоровича иногда писал Александр Сергеевич, то и заслуга Грибоедова в его карьерном и социальном статусе очевидна.

Два часа Пушкин был гостем Ермолова. Естественно, обсуждением военных дарований Паскевича беседа между ними не ограничилась. Автор «Путешествия в Арзрум» продолжает свой рассказ:

«Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки. Он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу. О записках князя Курбского говорил он con amore (с любовью). Немцам досталось…

Я пробыл у него часа два. Ему было досадно, что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят. О правительстве и политике не было сказано ни слова».

Лукавил Александр Сергеевич, когда на уровне предположения сообщал, что Алексей Петрович «пишет или хочет писать свои записки». Он точно знал: не только пишет, написал кое-что и даже опубликовал, правда, без указания имени автора. Лет десять уже ходил по рукам в списках и вызывал восторг «Журнал посольства в Персию», смягченный вариант которого печатался в нескольких номерах «Отечественных записок» за 1827 год. Возможно, кому-то все это было неинтересно, как, например, Сергею Ивановичу Тургеневу, но не Пушкину, сделавшему крюк в двести верст только для того, чтобы повидаться и поговорить с опальным генералом Ермоловым накануне поездки на Кавказ.