Художник послушался, налил ей молодого вина и взялся за кисти. За что бы зацепиться? Он вспоминал голос незнакомки, пробовал ее себе вообразить. Молода она? Звонкий смех. Стара? Размеренные интонации. Бедна? Как износилась накидка… Богата? Как ухоженны руки… Грустна она или весела, влюблена или вдовствует? И из каких она краев? Он ничего не мог понять, ни на чем остановиться. И когда все же начал, увиделось вдруг страшное и странное: женщина, но с расколотым надвое лицом. Одна половина – юная донна. Вторая – уродливая старуха с желтым глазом, зрачок которого – треугольный, как у змеи. Что же это, как?

Художник не мог решиться. Кого рисовать? Старуху? Донну? Но внутри что-то вкрадчиво шепнуло: «Если окажется она донной, а ты нарисуешь старуху, да еще ведьму, она оскорбится. А если наоборот, скажешь, что увидел и изобразил ее бессмертную, безгрешную душу. Рисуй красавицу. Все любят красоту».

Он подумал, подумал и послушал этот голос. Он нарисовал красавицу – юную, но величественную итальянку с тяжелыми черными косами, глазами, подобными древним монетам, и нежным алым ртом. Но не давал ему покоя второй образ, старушечий. И все же он позвал гостью и сказал:

– Я завершил ваш портрет.

Незнакомка долго смотрела на холст, ничего не говоря. А потом она медленно откинула капюшон… и посмотрела на художника женщина, расколотая надвое: половина лица – донна с портрета, половина – уродливая старуха, седая, сморщенная, вся в бородавках и с желтым глазом – желтым драконьим глазом! Художник отшатнулся. Он испугался настолько, что думал рухнуть на колени, перекреститься, но не сделал ни того ни другого. Он не ждал защиты от Того, чей дом не пожелал расписать и чьим служителям отказал в портретах.

– Что ж, – только и сказал он, – я ошибся. Прости, кем бы ты ни была.

– За то, что не верен был своему сердцу, – ответила незнакомка страшным, не тем, что ранее, голосом, – я тебя накажу. Но за то, что услышал его, пусть не внял… – Она коснулась холодными пальцами лба художника. – Покажу тебе кое-что. Покажу, как двулика жизнь. Покажу, как двулика смерть. А золото… золото, как и обещала, оставь себе. Там, где я дремлю меж человечьими веками, его много. Знай, что оно все могло бы быть твоим.

Она исчезла. И исчез прекрасный портрет.

С того дня страшен стал дар художника: все, что переносилось им на полотно, в реальности гибло – растения, и звери, и люди, и даже здания. Он перестал соглашаться на портреты, затем – вовсе рисовать с натуры. Все им творимое было теперь лишь из головы, но иногда так не получалось, лики случайно совпадали с реальными. И случались по всей Италии смерти, и рушились храмы, и падали с деревьев гнилые плоды. Он выбрасывал краски, выбрасывал холсты – но раз за разом, как одержимый, шел покупать их. Он обезумел: все искал способ рисовать, никого не губя, и все губил. Рушились дома. Исчезали люди. Художник не мог остановиться.

Однажды – когда, сам того не осознав, нарисовал и убил лучшего друга, – он вырезал себе глаза, чтобы не видеть мира, холста и цветов. Но даже так безумие не оставило его. Точно каким-то чародейством он различал краски не глядя, знал, как их смешать, чтобы получить в точности нужный цвет. И он рисовал, и рисовал, и рисовал, и все вокруг умирало, умирало, умирало, а дом полнился полотнами. Ночью люди с полотен стонали. Их души томились там.

Наконец он понял, что сделать, чтобы избавить всех от мучений. Он написал собственный портрет. С того дня его никто не видел. В хрониках Флоренции сказано: дом его сгорел в страшном пожаре, после которого даже камни стали пеплом. В одной хронике, которой верить не принято, уточняется: в ту самую ночь над Флоренцией летало крылатое чудовище, которое позже умчалось куда-то в сторону Кракова…

Не зря тех, в ком скрываются драконы, стоит бояться.

И ни в коем случае не нужно им льстить и лгать.

Учитель знал десятки историй о художниках: о Гойе и Босхе, Дали, Уотерхаусе, Репине и Уолте Диснее. «Страшилка» о Лоренцо да Вессано, от которого даже картин не осталось, могла бы затеряться за отрезанными ушами, «черной живописью» и любовными приключениями с испанскими поэтами, но именно после нее Данила – ему исполнилось уже тринадцать – впервые заметил: при группе учитель не рисует никого живого. На «портретных» заданиях его азартное сотворчество-соревнование с учениками сходило на нет. Он только наблюдал, помогал, поправлял и комментировал.

Иногда он приглашал натурщиков, но пока все работали, писал что-то свое. Он придумывал мультяшных персонажей: людей и фурри, набрасывал в блокноте успеваемости, но прятал. При этом Данила знал: в подсобном помещении у него пылятся красивые портреты и уличные зарисовки, полотна с людьми украшают мэрию и краеведческий музей, их с гордостью возят в Москву. Но учитель не любил про все это говорить, злился, когда у него допытывались. Это было немногое, на что он злился, и в какой-то момент все в группе просто заткнулись. У всех художников свои странности. Данила, например, точно знал, что никогда не возьмется рисовать батальную сцену. Он чувствовал: это не его. А вот учитель один раз нарисовал потрясающую вещь по «Войне и миру». То самое небо князя Андрея. Неба на картине было больше, чем мертвецов и пушечных ядер. Может, поэтому мертвецы и пушечные ядра были так страшны.

– Все-таки у вас невероятный талант… ни у кого такого нет.

Они остались тогда наедине, остальные разошлись. Данила друзей в студии так и не завел, его никто не ждал. Кому он был нужен – любимчик великолепного Учителя? Любимчик. Правда.

Учитель поднялся и привычными уже движениями стал вытирать тряпкой руки – каждый бледный «фарфоровый» палец. Его лицо устало скривилось, и Данила с досадой вспомнил: он не любил это слово. Которое на «т». Ни в свой, ни в чужой адрес.

– Талантом звалась денежная мера в древнем мире, – сказал он. – А сейчас это слово стало разменной монетой, оправдывающей безделье. Нет никакого таланта. Есть движение вперед и зоркое сердце. Ты же знаешь.

– Согласен… – кивнул Данила. – Знаете, у меня часто с кем-то случаются диалоги в духе «Рисуешь? – Рисую. – Эх, я бы тоже хотел рисовать, но таланта нет…»

Учитель несколько секунд помолчал, внимательно на него глядя… а потом расхохотался, чуть откинув голову. И снова длинные пряди-росчерки по