с ним. В душе я испытала страхи за свои скромные знания языка, но, набравшись храбрости и нахальства, решилась отпроситься в город, воспользовавшись предлогом взять из дома учебники. Эта была очень благовидная причина для поездки в Ленинград.

В этом же доме помещался «плановый отдел», которым заведовал некий майор С. с вкрадчивыми и льстивыми манерами. У него работала писарем рыжеволосая девушка Мира, которая, вскоре сделавшись его любовницей, совершенно перестала работать и повела себя в дальнейшем довольно нагло. Ее работу выполнял капитан Ф., энергичный человек в очках, закрывших выражение его глаз, отчего он походил на человека в маске. Он страшно возмущался поведением своей подчиненной и постепенно взвалил часть перешедшей от Мирки работы на нас.

Зато у нас и появилась пишущая машинка, на которой мы с Зоей начали охотно учиться стучать.

Нашим начальником был бывший шофер старший лейтенант Д. – сухое и придирчивое существо, он вел себя очень напыщенно и властолюбиво, в его присутствии у нас в отделе замирала жизнь и делалось тяжело дышать, разговаривать с ним было трудно и унизительно. Он всегда кричал и требовал чего-то необыкновенного. Я ненавидела этого казенного сухаря и мечтала причинить ему какую-нибудь неприятность. Ему, очевидно, доставляло удовольствие тиранить нас. К счастью, его заместитель совсем не походил на него. Живой и подвижный, старший лейтенант Е. был добр и снисходителен к нам. Он любил поболтать с нами о мирных делах и всегда шел нам во всем навстречу. В прошлом он был преподавателем из средней школы в Орле. Только благодаря его терпению я освоила трудную бухгалтерию своих сводок, и он был первым нашим учителем по освоению пишущей машинки. Учил нас также и заходящий частенько к нам ветврач С.

Он имел большой военный чин, сначала смущал, и только много времени спустя я начала убеждаться в том, что он прост и сердечен в обращении.

25 декабря [1942 года]

Наконец-то я побывала в Ленинграде. Сумрачный зимний день, сумрачный грустный город с опустевшими улицами и полупустыми домами. На улицах бредущие люди с тоской и голодным унынием на лицах. Часть этих людей не переживет зимы. Чувствуется это по смертельной безнадежности черных поникших лиц, по той обреченности, которая читается в измученных, окаймленных глубоким провалом глазах.

О, как мне все это было знакомо и понятно, и какие тяжелые мысли сразу же овладели мною! Мне было стыдно перед этими людьми за свой сытый и нормальный вид, за свой быстрый и легкий шаг, когда я обгоняла их. Я рассматривала их и мысленно делила на смертников и на живых.

Часть людей явно приспособилась к блокадным условиям.

Но в общем город жил, копошился, шевелился. Его уже нельзя было сравнить с городом зимы 1941–1942 годов.

Я приехала в Ленинград, нагруженная продуктами, это был главным образом хлеб, остающийся у меня и у моих сослуживцев, который я собирала тщательно и бережно в течение 2 месяцев с упорством человека, пережившего голод, и сушила на батарее в своей комнате. Была там и крупа, которую в утроенном количестве выпросила я на складе, когда получала сухой паек, консервы и много еще всякой съестной всячины. Это были очень тяжелые тюки, но сознание того, что я везу их для голодных людей, поднимало во мне дух и позволяло не чувствовать эту тяжесть.

В основном везла я их для Нади В., моей школьной подруги. Последнее ее письмо призывало меня приехать и проститься с ней, она писала, что очень слаба и, наверно, не переживет блокаду.

Когда я увидела ее, меня потряс ее внешний вид, как не менее потрясли ее и мои привезенные дары. Вместо здоровой, некогда цветущей молодой женщины ко мне вышла страшная черная старуха лет 60.

Увидев ее, я заплакала, будучи не в силах сдержать своих неуместных слез. Страшна была и ее большая квартира на 6-м этаже, лишенная прежних обитателей: закоптелая, холодная, безгранично захламленная и запущенная. В печке, сделанной на скорую руку для обогревания и несложной варки пищи (центральное отопление не действовало, водопровод не работал, канализация тоже), Надя, не имея дров, жгла книги, огромную библиотеку своего покойного дядюшки, в том числе и ценнейший многолетний труд по истории прибалтийских стран, над которым всю жизнь просидел ее покойный дядюшка – научный работник.

Книг хватило бы ей даже не на одну зиму, но не холод выжил ее из страшной квартиры, в которой она, подобно зловещему призраку, обитала в единственном числе, а огромные, обезумевшие от голода крысы, уже делавшие попытки нападения на единственную обитательницу этой страшной блокадной квартиры. Она переселилась на работу в свою сберкассу и иногда навещала свой дом.

Разговаривая со мной, она жадными глазами пожирала привезенную мною пищу и позже рассказывала мне, как вставала даже ночью и варила себе кашу, не в силах утолить неотступное чувство голода. Мои продукты отодвинули от нее приближение смерти.

На Боровой улице, где я хотела посмотреть свою комнату, свой дом, я чувствовала, какими странными глазами смотрели на меня многие ленинградцы. Моя военная одежда, мой полный рюкзак за спиной, мой легкий и бодрый шаг о многом говорили им.

На Среднем проспекте какая-то женщина вдруг остановила меня и с мольбой заглянула мне в лицо. Была она закутана в грязные платки с худым, темным и одряхлевшим от голода лицом. Она попросила у меня хлеба. С волнением и большой радостью вытащила я из рюкзака половину буханки и положила в ее протянутые руки. Лицо ее искривилось радостью, и она быстро-быстро заговорила: «Дорогая девушка, пойдемте со мной, я вам отдам все, что у меня осталось, у меня есть еще зеркальный шкаф, возьмите его…» и заплакала, а я бросилась от нее как сумасшедшая с комом, который подступил к моему горлу.

Свою комнату на Боровой я нашла заваленной штукатуркой и битым стеклом, в дом попала огромная бомба, но, к счастью, она не разорвалась каким-то чудом, проломив чердак и ряд перекрытий, упала на третьем этаже, где и застряла. Напротив нашего дома рухнул большой дом, кирпичи и камни от которого заполнили всю улицу и даже наш двор.

Мне грустно было долго оставаться в своей покинутой квартире, некогда столь оживленной и наполненной жизнью, все напоминало здесь и прежнее мирное житье, и нынешнее страшное время.

Скоро ли все это будет в прошлом? Успехи последних дней на фронте гонят безнадежную блокадную тоску!

3 января 1943 года

Встречала Новый год в необычайных и интересных условиях. От городка шли в темноте около двух километров, затем свернули в