почти мгновенно уничтожалась голодной человеческой толпой. На улицах, особенно в парках, кладбищах и пригородах бродили ищущие люди. Растительному миру грозило полное уничтожение.

Собирали траву и мы. Сначала искали съедобную, а потом взялись и за любую, ибо всякой уже не хватало на поверхности изрытой и истоптанной земли. Начали рыть корни. Тушеные корни одуванчика напоминали моему голодному желудку вареное мясо, и я с жадностью уничтожала их. Варили суп из корней и листьев подорожника, но он был грубее одуванчиков и уступал ему по вкусу.

Каждый из нас мечтал о работе, связанной со столовой, магазином, продовольствием, а люди, работающие там, казались избранниками, попасть туда не представлялось возможным.

Голодная и унылая, бродила я по городу в поисках работы, временами свет мерк в моих глазах и страшное бессилие и безразличие охватывали тело и разум.

Я мечтала о «хлебной работе». В поиски эти я втянула свою приятельницу В. Она где-то читала историю, но к весне ее преподавание кончилось, да и было, кажется, не особенно удачным. Это была ее первая после окончания университета работа, совпавшая с периодом ужасающей дистрофии, когда мысли о пище заслоняли все остальное.

Помню, как мое голодное внимание привлекло объявление, написанное большими красными буквами на куске полинялых обоев голубого цвета: оно приглашало жителей города отправиться на работу в совхоз, плата в котором была обещана натурой. Вмиг в моем мозгу возникла соблазнительная картина всевозможных овощей в виде картошки, редиса, лука, огурцов и проч. Это обещание имело чрезвычайно большую силу.

Уже ни о чем другом не способная думать, начала я соблазнять В. отправиться со мной работать в совхоз. Там будет много неистоптанной и незапачканной травы любых сортов и пород. Там будут свежий воздух, живительная и целительная близость природы, а потом – потом пойдут огурцы, картошка и проч. Этого оказалось достаточным, чтобы, недолго думая, собрать свои скудные пожитки в рюкзаки и двинуться в путь.

По дороге произошло трагическое происшествие. В. несла в своем рюкзаке бутылку с олифой, заменяющей в ту пору нам жиры. В пути пробка выпала, а бутылка, съехав на бок, оставила свое содержимое на спине владелицы в виде огромного маслянистого пятна. При обнаружении этой потери В. пришла в глубокое отчаяние и разразилась гневными упреками по моему адресу: как это я, идя сзади, вовремя не обнаружила эту катастрофу. Этот прискорбный случай вызвал одну из тех ссор, которые почти беспричинно возникали среди раздраженных голодом людей.

Мы почему-то воображали, что будем почти в одиночестве, о чем немало мечтали. К нашему немалому удивлению, к месту сбора прибыла огромная разношерстная толпа голодных жителей города. Большинство из них были худые женщины с потемневшими лицами и с массой орущих и беспокойных ребят.

Нас поместили в какой-то большой полуразрушенный дом с огромной кухней на первом этаже при входе, в которой помещалась большущая плита. Поселились мы, к несчастью, в комнатушке рядом с кухней, и отсюда пошли наши беды.

День и ночь топилась на кухне огромная плита. День и ночь шла борьба за лучшие места на плите, за дрова, за украденные травы и т. д. и т. п. Ночью, через тонкую перегородку из кухни, раздавался непрерывный разноголосый человеческий вой, который был отвратителен, жалок и совершенно непереносим.

Сварить на плите что-либо было очень трудно и почти что невозможно – люди всегда хотели есть, всегда что-то варили и всегда ссорились при этом. Сон в таких условиях был совершенно невозможен. И мы решили найти индивидуальное жилище, сколько бы оно ни стоило. Очень скоро мы покинули этот страшный дом, так похожий на дом умалишенных, помешанных на траве людей.

За полкило хлеба в месяц мы сняли маленькую уютную мансарду. Большое итальянское окно выходило в сад, в котором вместе с фруктовыми деревьями росли березы и ели. Ветки их глядели прямо к нам в окно.

Но ничего, кажется, не способно было радовать нас. Работа в совхозе была непосильна. Требовалось целыми днями, наклоняясь, сажать рассаду капусты и потом поливать ее, таская для этого большие ведра с водой из далекого грязного озера, расположенного не меньше чем за полкилометра. Не могу сказать, что работа шла быстро, но она все же продвигалась вперед.

Командовали нами местные жители – люди, мимо которых проходила ужасная голодная смерть и которые поэтому не могли понять наших нечеловеческих страданий. Между нами возник естественный антагонизм. Они с полупрезрением смотрели на наши кости, обтянутые серой кожей, и мы внушали им страх и отвращение своими все поедающими желудками. Наш потрясающий и ненасытный аппетит был им непонятен. Сытый не понимает голодного! Они ничем не могли пресечь нашу пожирательную способность.

Мы ели рассаду капусты, благо ее было очень много, ели, как зайцы, хрустя и наслаждаясь. Мы ели, вернее пожирали, сырую картошку, которая лежала обнаженная на полях при машинной посадке, не всегда одинаково закрытая землей, мы ели ее с землей, приставшей к ее поверхности, и трудно было представить большее наслаждение. Как хотелось унести ее с поля с собой, но это не всегда удавалось. За нами следили. Одна горожанка умудрилась положить пару картошек в свою пышную прическу, я клала несколько картошек в рукава небрежно наброшенной на плечи фуфайки и т. д.

Полуживые от усталости, возвращались мы домой, на ходу набивая мешки травой, это был главным образом клевер. Дома варили эти травы, иногда подправляя их украденной картошкой или кусочком хлеба, и падали замертво на свое ложе, на минуты испытывая ощущение утоленного заглушенного голода.

Однажды наше травоядное существование было нарушено. Около нашей прелестной дачи с мансардой воинская часть поставила дальнобойные орудия. Ранним утром оглушающий шум потрясал окрестности – наши снаряды неслись в район Петергофа, Ораниенбаума и др. С этим легко было бы смириться, достаточно было себе представить, как снаряды попадали немцам на завтрак, но беда была в том, что немцы скоро прощупали стоянку наших орудий, и тогда началась ответная стрельба. Близко от нашей дачи ложились вражеские снаряды, вот они уже в саду соседнего дома, вот они уже на улице перед нашим домом. На грани ночи и утра, когда одуряющая сила сна была так велика и упоительна, врывался безумный грохот, домик наш трясся, как в лихорадке, и стены мансарды ходили ходуном.

И так уже каждое утро. Но мы стоически терпели. Чувство страха перед рвущимися снарядами заглушалось муками вечно сосущего, режущего голода. Кажется, мы решили привыкнуть к ним, к этим снарядам, и никуда не уходить и не покидать приютившее нас жилище.

Однажды снаряд с потрясавшим грохотом разорвался уже на нашем дворе.