Я стала способна думать уже о других вещах, мечтать об окончании войны, о жизни, которая будет после войны, о том, как сложится послевоенная обстановка.

Мечтаю страстно о втором фронте, о победе. Представляю, что первое время после окончания войны будет некоторая растерянность. И изумленные народы не поймут, с чего начать – «ложиться спать или вставать»!

15 октября [1942 года]

Жизнь идет, но события застыли в мрачной неподвижности. Кое-какие колебания, но и то в пользу немцев. Скоро наступит зима и война потеряет свою активность, война затягивается, и на душе делается тяжко и грустно.

Я мерзну в своей крысиной комнатушке. Она непригодна для зимовки. Из санинструкторов меня перевели работать кладовщицей.

В моем распоряжении много вкусных вещей: сахар, белый хлеб, масло, консервы, – но я боюсь дотронуться до них. Это принадлежит голодным людям. Все надо мною посмеиваются, начальник даже недоволен мною, они не переносят моего укоризненного взгляда, когда запускают свои руки в богатство кладовой. Но в моих глазах это ужасное кощунство, которое я не могу спокойно перенести.

Каждое утро, тщательно взвесив полагающуюся по строевой норме продукцию, бережно передаю ее в руки Наташе-поварихе. Она с усмешкой глядит на мое священнодействие. Но ни усмешки, ни намеки не действуют на меня.

Когда я делаю доклад начальству о перерасходовании в связи с приездом каких-нибудь гостей по распоряжению же его самого, он морщится, злится и очень хочет назвать меня дурой. Оказывается, за счет умения и ловкости можно и гостей угощать, и начальству угождать. Но я этим умением не отличалась, а кроме того, после перенесенного голода пища до сих пор была в моих глазах священна.

Кончилось бы мое священнодействие с продуктами тем, что меня бы выгнали вон, но к нам присоединилась ранее ушедшая от нас авторота, которая раньше занималась этими делами, и кладовая механически перешла снова в ее ведение. Мой отчет был принят небрежно, и вряд ли кто-нибудь заглянул в него из нового начальства.

За месяц работы в кладовой у меня на многое раскрылись глаза, но многие, наверно, причислили бы меня к отряду нерасторопных.

Зато девчата из полевого хлебозавода оценили обеды и их качество в бытность мою кладовщицей. Кладовщик из автороты, старшина с жульническими замашками, мало интересовался строевой запиской. Вместо 1720 банок с консервами, полагающимися по строевой норме, Наташа получала 1215 банок.

1 ноября [1942 года]

Перевели работать писарем в дивизионный продовольственный отдел. Очутилась в махровом бюрократическом цветнике из начальства. Посадили вести книгу по форме № 57 – учет продовольствия и фуража в частях. Книга заполнена массой цифр, от которых я теряюсь и у меня рябит в глазах. Вздумали сделать из меня счетного работника. Кому пришла в голову такая шальная мысль! Как я ни стараюсь подсчитывать итоги, у меня все время получаются разные цифры. Боюсь об этом сказать кому-нибудь, и от страха меня даже в пот бросает. Все время разные суммы. Положительно, я не умею считать. Я даже испытываю страх перед счетами. Эта деревянная рама с костяшками внушает мне страх, который я не в силах побороть. Боязливо и неуверенно щелкаю я, и не верю сама в полученные данные. Завидую тем, кто так заправски, с треском играет костяшками, и думаю с тоской, что и тут меня, наверно, скоро выгонят вон, временами прихожу в лютое отчаяние, чувствуя свою непригодность.

Я сама не верю в те сводки, которые составляю, поэтому испытываю жестокие страдания, когда меня вызывает к себе начальство с данными.

Но проходит некоторое время, и я начинаю познавать тонкости этого искусства. Сведения, которые мне представляют полки, весьма неточны, они очень примерны, поэтому и мои данные никогда не будут тоже верными, хорошо, если они будут близки к истине. И даже если я навру и добавлю вранья к полученному от полков, то тоже ничего страшного не получится, и все же я испытывала по-прежнему муки ада.

В этом бюрократическом бумажном механизме, где мелькают чины начальства, я чувствую себя маленьким и ничтожным солдатом.

3 декабря [1942 года]

Наступила зима. Холодное зимнее небо. Елочки, запорошенные снегом, снежная белизна равнин, непривычная для глаз. Вспоминаю, когда я лежала знойным июльским днем среди цветущих ромашек, размышляя обо всех наших делах, и думала о том, что война затягивается и, наверно, придет то время, когда покрытые буйно цветущими ромашками поля покроются снегом, и этот пейзаж будет преображен. И вот это время пришло – пейзаж преобразился.

В воздухе стоит тишина. Изредка задрожит воздух, где-то очень далеко, и сразу же вспомнишь – война!

Вечерами в густых морозных сумерках лают откуда-то берущиеся псы, вечерами в предотбойные часы поют солдаты, совершая вечерние прогулки, издалека голоса их звучат красиво и грустно. В наш городок прибыло много воинских частей. Появление солдат и офицеров внесло большое оживление и подняло настроение девушек полевого хлебозавода. Начались романы, и расцвела любовь.

Может быть, эти зимняя скованность и неподвижность, томящая пассивность и толкали людей на поиски развлечений, и они занялись любовью. Но была ли тут любовь? Нет, просто желание дать волю влечениям, урвать хоть что-нибудь и оправдать скверну своего существования войной. Война, мол, все спишет. Так рассуждали некоторые, ссылаясь на войну и прикрываясь ею. Вынужденное безделье, порожденное затишьем, способствовало этому, но в нем жила и томилась тревога.

5 декабря [1942 года]

Сегодня из своей комнатушки, непригодной для зимнего житья, перебралась в большой, сложенный из красного кирпича дом начсостава. Дома рядом, образуя красные линии на фоне белой массы снега и зелени елок. В них испорчен водопровод и канализация, но действует паровое отопление.

Разрешение на этот въезд последовало после того, как в первый этаж дома была переведена контора ДОПа, где мы работали. Со мной в небольшую комнату въехала еще одна ленинградка, по профессии бухгалтер. Она тоже пережила трагедию блокады, и эти переживания сблизили нас. Ее зовут Зоя. Она моего возраста.

В этом же доме живет замкомандира дивизии по тылу полковник Д., величественный старик, имеющий, кажется, героическое прошлое, а пока что попивающий водку. Он выразил желание посмотреть, какие у него соседи, и познакомился с нами. За тихое и незаметное наше пребывание у него по соседству он прозвал нас «мышами» и милостиво улыбался при встрече с нами.

Однажды он вызвал меня к себе со злополучной сводкой и поинтересовался, что я делала до войны, где жила и т. д. Узнав, что я знаю английский язык, вдруг заявил, что хочет заняться языком, и стал уговаривать меня заниматься