…Мне просто необходимо вернуться назад…

Это была не мысль. Это было невыносимое неотступное ощущение — до ломоты в суставах. Я места себе не находила. Сам воздух вокруг меня звенел: назад, назад!

В начале апреля мне пришлось вернуться домой — и там я выдержала только две недели… В Москве я недоделала что-то очень важное… Я обязана быть там. Мне необходимо вернуться. Необходимо встретиться с… Соловьем. Да, точно, все дело в нем. Мне необходимо именно к нему. У меня больше нет никого…

Я постепенно разматывала клубок преследовавшего меня ощущения — и наконец-то выискала первопричину, обнаружила свербящую занозу. Нашла, откуда идет сигнал… Ни на секунду ведь не возникло сомнений, а так ли уж надо ехать. Надо было не ему. Надо было мне самой…

Я уперлась как рогом. Что-то непостижимое стегало меня как хлыстом. Необъяснимо люто я выгрызала возможность опять попасть в Москву. Не было никаких объективных причин вот так ломиться туда, как будто там сейчас что-то решается и не может решиться без меня. Не было, не было у меня причин так лютовать…

Но я лютовала.

Я заорала с отвращением:

— Убери от меня эту дрянь!

Про Кролика Хомячок однажды рассказывал, что вот эту квартирку Кролик себе заработал, расстреляв в упор двух человек… Сейчас он взял что-то с полки и сунул мне в руки череп! Как достали эти сатанисты…

— Убери от меня эту дрянь! Я что, собака — с костями играть?! Не я этого человека убила, чтобы настолько не уважать его смерть!..

Когда он «эту дрянь» все-таки убрал, я чуть выждала, пока уляжется отвращение, потом рассказала со смехом:

— Представляешь, я тут с удивлением обнаружила, что мне становится плохо от вида крови. Я никак не могла этого предположить, пока не оказалась перед фактом. Голова просто норовит отключиться, это так странно, это идет откуда-то мимо мозгов. Вот вообще от себя не ожидала!..

Боже мой, как он был взбешен. Казалось, своим легкомысленным признанием я оскорбила его до глубины души и разбила его последнюю веру в людей. Вытаращив глаза, он орал:

— Вы все! Вы только! Пишете! Красивые слова! Во всех стихах — кровь и ножи, а на деле вы все ничего не можете!..

Ну да, мой любимый стишок под названием «Кредо»…

…Я отказываюсь разговаривать в таком тоне и терпеть подобный бред.

— Ты сейчас разговариваешь «с нами со всеми» или конкретно со мной? Тебе лично мне есть что предъявить, кроме того, что я сама тебе о себе насочиняла?

Он слегка увял. Я вообще не понимала предмета разговора. — А какое тебе дело до моих реакций? Немного странно предъявлять человеку за реакции организма, которые он не контролирует головой. Но я что, с такой мелочью не справлюсь? И какое это вообще может иметь значение, как я реагирую на кровь? Мало ли где там у меня какое ощущение промелькнуло? И что с того? Эта минутная дурнота — она что, сможет как-то повлиять на мои поступки? Когда будет надо, эта моя слабость никого не подведет… И если моего друга собьет машина, ничто не помешает мне пойти и делать все, что нужно, сколько бы крови там ни натекло…

Почему, почему я тогда это сказала?!

В день рожденья Гитлера — 20 апреля — я сидела на московской кухне и звонила в Бункер. Дежурный радостно отрапортовал:

— Тишина нет, Соловей — в больнице…

Чего?

Как это — в больнице?..

Я недоуменно рассматривала телефонную трубку. А что он там делает? Я была абсолютно уверена, что элементарно выцеплю Соловья и на раз обстряпаю все дела. Там делов-то. В конце марта он ездил в Самару на суд по бунтовщикам на зоне — и я так с тех пор его и не видела. Что там происходит? Пусть рассказывает. Это очень важно ему — значит, автоматически становится важно и мне. Мне главное — просто увидеть его, говорить с ним, снова хоть одним глазком заглянуть в его мир. Потому что только в его системе координат мне теперь понятно. Потому что на жизнь я теперь смотрю — его глазами. Я себя сверяю — по нему…

Но непредсказуемый Соловей опять смешал все карты. И чего теперь? А что это он там разлегся, когда именно сейчас он нужен мне здесь? Что за саботаж? И как мне его теперь выцеплять?

И кстати, что с ним?.. Забыла спросить.

— Да машина его сбила…

У Буржуя мягкий, очень вкрадчивый голос. Что бы он ни говорил, он произносит это негромко и полустерто. Как бы невзначай. И до невнимательного слушателя смысл может дойти не сразу. Я же всегда очень пристально слежу за всем, что он говорит. Потому что слишком часто его слова хлещут наотмашь, за скупой интонацией скрывается хохот жесточайшего сарказма. Слишком многих он при мне вот так «невзначай» препарировал, как дохлых лягушек. Я не скрывала восторга. Я высоко ценю чувство юмора. Особенно такое изощренное. Признак иезуитского ума…

Я еще из дома стала ему звонить, узнавать новости, мне были нужны в Москве свои глаза и уши, свой человек. И я сделала его «своим человеком». Мы подружились этой зимой, как только я включила мозги. Моя обида на него наконец-то стала совершенно неактуальна. Теперь только с ним я и могла общаться. Кто-то из нас изменился… Хоть на периферии зрения мне был нужен хоть один нормальный человек — и этот человек у меня теперь был…