И вот он опять поделился информацией.

Что?..

Машина?.. Сбила?.. Соловья?..

Не знаю, сколько я простояла посреди кухни с трубкой в руках, оцепенело глядя куда-то в никуда. Я отказывалась понимать услышанное.

Соловья?.. Не-ет… Не может быть… Как же так?.. Соловья… Вот только недавно мы заговорщически петляли по дворам вокруг Бункера, а потом ветер свистел по проспекту, а мы, задыхаясь, сквозь него пробивались к метро, и так идеально моя рука легла на его руку. Как будто так было всегда. И хоть на этот миг в моей жизни все опять стало правильно…

И он? Теперь? Лежит? Где-то там?

Сбитый машиной?!

Утром я выбралась из дома. Дождь, ветер, последний позднеапрельский снег, холод невыносимый. Все во мне гудело, как перетянутая струна. Стиснув зубы, я врезалась в ветер, врезалась в толпу, невидяще глядя поверх голов. Хотелось с глухим треском проломиться сквозь что-то или сквозь кого-то. Это принесло бы некоторое облегчение…

Тишина я заметила издалека, в своем сером пальто он скромным памятником шел из Бункера мне навстречу. А я как раз по твою душу… Я впечатала в него взгляд, было чувство, что уже иду на таран…

Он идентифицировал меня не сразу, и по мере приближения все большее удивление расползалось по его лицу. Хотя именно сейчас-то все было логично. Я оказалась в нужное время в нужном месте. «Стреляли…» Сейчас ты мне скажешь, что с ним, и я сразу…

Я едва не налетела на него, нетерпеливо затормозила, глянула в упор: говори…

Он недоверчиво рассматривал мое лицо.

— Ты всегда так неожиданно появляешься… Такой летящей походкой… Подожди… — почему-то вдруг сразу спохватился он. — Ты до сих пор живешь у…? — Он назвал Хомяка.

— Это кто?

Грохот вымокшего проспекта заглушал слова, ветер рвал их с губ, приходилось повышать голос. Пытаясь заслониться от порывов ветра, я недобро, как будто целясь, следила за машиной, мчавшейся мимо в облаке брызг. Да хватит уже левых базаров, давай колись…

— Не знаю такого…

Будь я сейчас хоть вся облеплена датчиками, детектор показал бы, что я говорю чистую правду.

— Даже так!.. — изумился много пропустивший Тишин, но я очень жестко его перебила. Как он вообще может говорить о чем-то, кроме… Проговорила глухо:

— Вы мне за Михалыча расскажите…

— Какого… Михалыча? — Он меня вообще не понял. А я не поняла его. У нас с ним в этой жизни есть только одна тема для разговоров…

Я взглянула на него зло и тяжело впечатала в его сознание каждое слово:

— За. Моего. Сергея. Михалыча… — и следом прилепила упрямый взгляд. Теперь понятно?

— Как ты его… По отчеству… — Тишин как будто бы даже заюлил, он как будто бы даже был удивлен. — Уважаешь…

А потом…

Чуть надрывая в шуме улицы голос, он долго перечислял мне такое количество переломов и травм, что с каждым его словом…

Еще цепляясь взглядом за последнее светлое пятно, его выбеленный ветром череп, я с каждым словом как будто все глубже проваливалась в черноту. С меня словно кожу снимали под этим хлещущим ветром и дождем, я понимала только одно.

Он рассказывал уже не диагноз. То, что он сейчас произносил, — это был уже приговор…

Соловью размозжило всю левую сторону: нога, таз, ребра, голова… Перемолотый коленный сустав, трещины в ребрах и бедре, сотрясение мозга и — амнезия… Что с ним произошло — ничего не помнит… Вместо сустава надо ставить железный имплантат, это стоит денег, денег нет вообще, деньги будут собирать, разослав запросы во все регионы… 18 апреля они хоронили совсем уже древнюю бабушку Тишина, Соловей вышел после поминок — и вот…

…Зря он меня от себя отпустил. Раньше я за руку переводила его через дорогу… «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»…

…Мимо в туче водяной пыли на бешеной скорости проносились машины. Я онемела, от меня остался один только изорванный ветром взгляд. На меня сейчас уже рушились потоки такого непроглядного отчаянья, что я только оцепеневшим ребенком беспомощно смотрела, как это все мчится в лицо, не в силах уже ни от чего закрыться. В мире вокруг стремительно исчезали последние знакомые, различимые глазом краски. Все залило чернотой. Только ужас — и полное бессилие. Ужас полного бессилия…

Он был уже слишком чужим человеком, чтобы я вдруг пришла к нему в больницу одна. Не звали… Я сухо спросила Тишина, когда он собирается туда. Но он просто описал мне дорогу до Первой градской. Я еще упиралась, честно — я боялась появляться там одна, Тишин практически навязал мне этот адрес…

И вот, когда я сделала только шаг, когда мы расстались под этим дождем… Все, больше я себе уже не принадлежала. Все «узкие, извилистые тропинки лжи», на которых я пыталась затеряться последние месяцы, мгновенно вытянулись в идеально прямые нити. И вели только к одному человеку. Опять…

Я шла, почти летела, еще не замечая, что земля уже уходит из-под ног. Что мне только кажется, что я всего лишь иду. А на самом деле толща стометрового отвесного морского берега уже начала оседать подо мной. И скоро вся эта масса понесется вниз, увлекая меня за собой, и перед глазами будут только стремительно мелькать кусты, корни, камни…

Я шла заведомо рано. Но я не могла не сорваться с места и почти бежать сквозь дождь, дрожа уже даже не от холода.

А потом униженно полтора часа дожидаться начала посещений на входе, у гардероба, в каком-то подвале. Хорошо, не на улице, не на ветру. Коченея от отчаяния… Это было бы слишком идеальное попадание в образ. Потому что я бы стояла. Часами, в холоде и тоске. Только здесь и было теперь мое место. Меня не пускали на порог — но для меня больше не существовало ничего, кроме этой закрытой двери…

Я обивала сейчас этот неприступный порог, как будто униженно вымаливала милостыню. Как будто я дико чем-то провинилась. Как будто быть сейчас здесь больше всего надо было мне самой… Кто я ему? Я, как пария, не смею к нему приблизиться, не смею прикоснуться. Я не имею права здесь находиться. Он ведь меня прогонит. Предварительно оскорбив…

Я как будто воочию увидела побитую собаку. Заскулив и зажмурив глаза, она все равно продолжает покорно подставлять голову под руку, которая ее бьет. И необъяснимым образом никуда не уходит. А когда ее выставляют за дверь, она ложится умирать под этой дверью. Умирать от тоски…

И я поняла. А ей больше некуда идти. Потому что хозяин… единственный смысл ее жизни — умирает…

Это был он…

Я глянула в дверь палаты — и острый профиль Соловья сразу вырисовался на подушке, напротив входа в левом углу. Левая нога была высоко поднята на какой-то подставке. Рядом, на соседней пустой кровати, сидела тетка в белом халате, он сделал движение глазами в ее сторону — потом заметил меня. Я на мгновение застыла в дверном проеме, входя внутрь осторожно, как в холодную воду…