Свеи в страну равных людей, пусть не происхождением и природными талантами, но имеющими возможность трудом и умом свои таланты развить, подарить их людям. Как я отдаю свои. И хочу отдавать и дальше.

А Сигню… Сигню…

Я вздрогул. Потому что Сигню вошла в горницу. Я не убегу от этого. Я не смогу избегать этого всегда. Мне больно даже думать о том, чтобы взглянуть на неё. Сестра…

Мама, это отличная месть. Самая лучшая месть. Ты хотела, чтобы я извивался и корчился. Я корчусь и извиваюсь…

— Милый… — она обняла меня, подойдя со спины…

— Сигню, — я накрываю её руки своими, её тонкие запястья… тёплые пальцы, я чувствую их прикосновение сквозь тонкую ткань рубашки… я чувствую её дыхание на моей коже… Боги… Умоляю…

Я простил бы ей все чудовищные измены, которых не было, только чтобы быть с ней снова. А теперь…

Я не поцелую её, потому что кто-то выдумал, что она мне сестра?

Как она может быть мне сестрой, если от вожделения к ней у меня мутится ум…

Что с тобой, мой Сигурд… Я знаю, что смерть, её дыхание, её напоминание о себе, побуждает к любви. Но сегодня, Сигурд, Смерть будто встала за дверью, так ты горишь… Милый… Мой любимый, горе ты пытаешься утопить в страсти, растворить в любви?

Жаровни сильно нагрели горницу, на улице лютый мороз, поэтому топят так сильно, лишних две жаровни принесли нам сюда. Сигурд подошёл к окну, к задвижке, чтобы приоткрыть и впустить воздуха немного. Мои груди переполняет молоко, надо взять Эйнара от … Где он, у Жданы или Агнеты, или у Бояна? К нам не принесут, всё тот же непреложный закон «пожар или война».

Сигню поднялась с ложа, я обернулся, она такая красивая, ещё красивее, всякий раз как я смотрю на неё, она оказывается красивее, чем я помню… Тонкая, кажется ещё тоньше, чем была до Эйнара, груди только… не нежные девичьи бутоны, теперь они расцвели материнством….

— Куда ты? — спрашиваю я, хотя понимаю, что она хочет идти за Эйнаром.

Но если она уйдёт сейчас, я умру, я не могу сейчас отрываться от неё.

— Сигню, не ходи.

— Но…

— Не ходи, уж ночь, он же не остался голодным. Все спят. К нам нельзя ночью, а к Стирборну и Берси можно?

Я открываю задвижку у окна, влетает ледяной воздух, превращаясь в пар. Такие морозы нечасты, долго простоит, интересно? Или весь остаток зимы теперь так будет лютовать? Лучше бы оттепель, Ньорду было бы не так сподручно по размякшему снегу…

Сигню в раздумье села на ложе, надела рубашку всё же.

— Что ж мне делать? Мне больно, полна молока, — говорит она в раздумье. — надо же, проворонила, надо было раньше вспомнить… Вот такая мать… — она вздыхает.

— Ты самая лучшая мать на свете, — говорю я, мне есть с кем сравнить.

Я смотрю на неё:

— Хочешь… если ты… позволишь… я помогу тебе… Или тебе… это будет противно?..

— Противно?.. Милый… Ты мог подумать, что можешь быть противен мне?..

— Ты сказала так когда-то…

— Но ты же не поверил, верно? — она улыбается.

…Я не знал вкуса молока моей матери, чужая женщина вскормила меня, разделяя между своим сыном и мной этот дар Богов… Молоко Сигню сладкое как тёплый мёд, не оторваться. От неё всегда не оторваться… никогда не оторваться…

…Мы не замечаем даже, как сильно остыла горница, пока мы вдвоём носились в высотах наслаждения. А оно становится всё сильнее. Всё отчаянее. Надо остановится… Но почему этого не хочу даже я?..

Что я делаю… Боги, что я делаю?! Теперь, когда я знаю всё… я знаю, а она не знает, это нечестно, это всё равно, что воровать…

Но я скажу, и это проложит границу между нами…

Я не смогу жить без её любви…

Моё сердце разрывается от горя, от ужаса, что я должен оторваться от неё…

Горячие слёзы из его глаз обжигают мне кожу.

Слава Богам… Теперь горе отпустит немного. Я решаюсь заговорить с ним об этом.

— Я не знаю, как это, терять родных, у меня никого нет, — я обняла его, пригибая его голову к своему плечу. Он посмотрел мне в лицо внимательно и серьёзно и слёзы просохли разом. Почему он вдруг стал так серьёзен, так…сжался, будто всего себя стиснул в кулак?

Сигурд поднялся, подошёл и закрыл задвижку на окне. Поднял одеяло с пола и принёс на постель.

— У тебя есть брат, — сказал Сигурд и сел на ложе, теребя пальцами густой мех одеяла, белая лиса укрывает нас своей шкурой.

— Рауд… Ну, да и тётя. Но отец это…

— Нет, Сигню, — Сигурд смотрит на меня так внимательно и напряжённо, что мне становится не по себе. — У тебя есть родной брат, сын твоего отца.

Я сажусь, чтобы лучше его видеть, чтобы понять, почему он так побледнел, так всматривается в меня, будто хочет уловить что-то. Что?!

— Все мои братья умерли ещё до моего рождения, — сказала я, не понимая.

Он покачал головой:

— Не все. У тебя есть брат, сын твоего отца от другой женщины, не от твоей матери. И он жив и здоров, — и снова, по-прежнему, напряжённо и, не мигая даже, смотрит на меня. — У тебя есть брат, как и у меня есть сестра. Дочь моего отца.

Она не понимает ничего. И я бы не понял.

— Мы брат и сестра, Сигню. Моя мать зачала меня от твоего отца, — говорю я, будто бросаясь в пропасть…

Всё, Сигню. Теперь объяви меня ублюдком, больным ублюдком и прогони к чёрту. Ты одна по закону на этом троне.

— Это она сказала тебе?! Орле?! — вспыхнула Сигню, прикрывая наготу одеялом из белой лисы. Вот так сейчас скроется навсегда от меня… — неужели ты поверил?! Да она выдумает, что угодно, только бы разлучить нас!

— Сигню…

— Прости, что я так говорю о твоей матери. Но я не понимаю, почему она так ненавидит меня! Ладно раньше, пока не родился Эйнар, но теперь… Что ей опять неймётся?!..

Я молчу, я хочу, чтобы она перестала сердиться и поверила в то, что я сказал. Я знаю, что Рангхильда не солгала на этот раз. И Сигню должна знать правду. Мы вместе должны решить, что с этой правдой делать… Не я. Мы вдвоём.

Я смотрю на него… Боги, он в это верит. Это…

Как говорили Хубава и Ганна… Из ревности Рангхильда убила всех… Из ревности… мне стало дурно, я сорвалась с постели в уборную…

Её стошнило. Её