способны и сейчас трогать сердце, возбуждать ум, задевать человека за живое – в этом отношении они существенно отличаются от его драматических произведений.

* * *

Мы видим: не наука, не литература, не поэзия, не литературная критика были подлинным призванием Константина Аксакова, а что-то другое, чему он хотел заставить служить и науку, и литературу, и поэзию, и критику. Поскольку это призвание прорывалось в литературном делании Константина Аксакова, оно-то и придавало ему жизнь, силу, способность ударять по сердцам, овладевать умами, делало Аксакова властителем дум, вождем, лидером. Это призвание сказалось в беспримесном виде в неподписанных произведениях его пера, которые только после смерти автора были признаны, как бесспорные его произведения, и которые из всего литературного наследия Константина Аксакова с наибольшим правом могут притязать на наименование «шедевров».

Это небольшие передовые статьи, писавшиеся для еженедельника «Молва»26. Здесь Аксаков мог дать волю своему темпераменту пропагандиста любимых идей своих. Здесь он мог не «писать», а «говорить» со своим читателем – и живой голос Константина Аксакова слышится здесь так, как нигде в другом месте. Недаром Гоголь, отрицавший за своим молодым другом подлинное писательское дарование, советовал ему, когда он вздумает писать, сажать перед собою хотя бы родную сестру и записывать живую речь, которая у нее польется из уст…

Вот в извлечениях одна такая передовая статья, самим своим заголовком бросавшая вызов официальной России: «Опыт синонимов: публика – народ»27.

«Было время, когда у нас не было публики… Возможно ли это? – скажут мне. Очень возможно и совершенно верно: у нас не было публики, а был народ. Это было еще до построения Петербурга. Публика – явление чисто западное и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка, одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью. Она-то, публика, и составляет нашу постоянную связь с Западом, выписывает оттуда всякие, и материальные и духовные, наряды, преклоняется перед ним, как перед учителем, занимает у него мысли и чувства, платя за это огромной ценою: временем, связью с народом и самой истиною мысли…»

«Народ не подражает и совершенно самостоятелен, а если что примет чужое, то сделает его своим, усвоит. У публики свое обращается в чужое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной, когда публика танцует, народ молится…»

«Публика преходяща, народ вечен. И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь: но в публике грязь в золоте, в народе – золото в грязи… Публика у нас почтеннейшая, народ православный».

«Публика, вперед! Народ, назад» – так воскликнул многозначительно один хожалый.

Этот последний афоризм уже раньше был вычеканен Аксаковым. «“Публика, вперед, народ назад” – это может стать эпиграфом к истории Петра», – писал он однажды28. Теперь он распространял его значение на всю современную Россию. Статья вызвала неудовольствие властей. Государь нашел, что она написана в дурном смысле. Остряки спешили поднять ее на смех. Ходил анекдот острослова Муханова29: «У Аксакова, автора статьи Публика и Народ, украли в церкви часы и вместо них положили в карман записку, в которой написано: пока Публика молилась, Народ украл у вас часы».

Можно как угодно оценивать содержание этой статьи, можно не соглашаться с автором, можно даже, соглашаясь с ним, признавать наличие в статье оттенка демагогического, уловленного и укоризненно оттененного Государем. Но нельзя отрицать публицистического блеска статьи, ее отточенности, меткости. Это именно та бьющая по чувствам животрепещущая речь, в образе которой только и доходит до широких масс глубокая мысль. Это та высшая форма публицистики, которая преходящую эфемериду30 газетного слова превращает в длящуюся литературную ценность.

Аксаков «нашел себя», когда дни его были сочтены – да и нашел себя в том жанре писательства, который только нарождался в России. «Свободное слово»31 – вот стихия, родственная душе Аксакова.

Не случайно вылился из-под пера Аксакова единственный в русской литературе по своей патетической убежденности стихотворный дифирамб «свободному слову». Не случайно в начале нового царствования, на обеде в честь актера Щепкина, Аксаков, отвечая экспромтом на тост, провозглашенный его отцу, поднял бокал, неожиданно для всех, а может быть, и для себя – «в честь общественного мнения», чем вызвал положительную сенсацию32. Не случайно, воссоздавая картину древней Руси и призывая к возвращению к ее идеалам, он на первый план выдвигал право народа свободно выражать свое «мнение» и обязанность власти к этому «мнению» прислушиваться. Не случайно лебединой песнью его была записка, поданная Государю, в которой, после патетически-обличительного изображения русской действительности, Аксаков умолял Царя обратиться к стране и созвать Земский Собор, на котором она могла бы в полный свой голос высказать свое «мнение»…33

Высшей марки политический публицист, который умеет сочетать легкость и ударность выражения с глубиной мысли, выношенной в тайниках сердца, и которой под «словом» разумеет «действие», гарантируемое собственною головою – вот чем был Константин Аксаков. И что бы он ни писал, в каких бы литературных формах ни выражал своих мыслей, он всегда оставался публицистом-бойцом. Поскольку он не мог говорить – он действовал символическим примером. Смешон был его культ одежды и бороды. Даже родной брат иронизировал над Константином, нарядившимся в якобы русскую мурмолку и русский зипун. «Итак, Константин снял с себя дагерротип в русском костюме: истый москвич с татарской фамилией и нормандского происхождения (Аксаковы ведут свой род от Шимоно-Варяга. К. 3.) в костюме 17 столетия, сшитом французским портным… Но от смешного до великого не больше расстояния, чем от великого до смешного34. В одной передовице «Молвы» Аксаков выразительно и умно защищал ношение русской одежды, как форму проявления свободы34. Старик-отец сочувствовал сыну и понимал его. «Тяжело мне, – писал он, – смотреть на Константина, у которого отнята всякая общественная деятельность, даже своим наружным видом. Мы решаемся закупориться в деревне навсегда». С русским платьем была связана и русская борода, Константин кротко подчинился запрету ее носить. Старик, сбривая свою седую бороду, считал себя глубоко оскорбленным и этого не скрывал35. Так ли это все было смешно? Даже брат Иван, считавший себя выше этих внешних знаков проявления своих антизападнических убеждений, с глубоким чувством писал о поездке брата в деревню: «там – надеялся он – отдохнет его больная и грустная душа»36.

Эта «больная и грустная душа» вложена была Богом в геркулесово тело. Она рвалась вылиться в слове убеждения, призывавшем Россию отказаться от слепого поклонения пред Западом и вернуться «домой». Она способна была находить в