Могущественная сила поэта – слово.

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

Этим инструментом поэт научается владеть, изучая законы версификации, теорию и практику стихосложения, так же, как музыкант изучает музыку, как архитектор зодчество и его законы и т. п.

Акмеистическая теория стихосложения распадается на:

1) фонетику – учение о закономерном сочетании гласных с согласными, что влечет за собой звуковую гармонию, музыкальность. Она имеет предметом исследование ритм, т. е. смену повышений и понижений голоса, инструментовку, т. е. качество и связь между собой различных звуков, науку об окончаниях, и, наконец, науку о рифме с ее звуковой стороны;

2) стилистику – изучение впечатления, производимого словом в зависимости от его происхождения, возраста, принадлежности к той или иной грамматической категории, места во фразе, а также впечатления, производимого группой слов, составляющих как бы одно целое, например, сравнение, метафора и т. п.;

3) композицию, имеющую дело с единицами идейного порядка, и изучает интенсивность и смену мыслей, чувств и образов, вложенных в стихотворение. Кроме того, к ней относится учение о строфах, так как строфы оказывают большое влияние на ход мыслей поэта;

4) эйдологию – науку об образах и темах в поэзии, отношение к ним поэта.

В творческом процессе все эти четыре части сливаются или незаметно переходят одна в другую. И если в отношении всех этих частей наблюдается в одинаковой силе или степени напряжение всех сторон словесного материала, то Гумилев считает это признаком акмеизма.

Безукоризненность формы, сочетающаяся с тематикой и идейной стороной – таковы формальные требования акмеизма.

Дм. Невский

Таинственный дар поэтов (к годовщине смерти Гумилева)

Древние считали поэтов вещими. «Поэт и пророк – одно», – говорит старая восточная пословица…

Как часто приходят эти мысли на ум именно в наше время! Недавняя годовщина смерти Гумилева еще раз заставляет вспомнить о таинственном даре поэтов предвидеть свою судьбу и пророчествовать о будущем.

В творческом «вдохновении», сущность которого, кстати сказать, совершенно не выяснена, перед духовным взором поэта приоткрывается завеса будущего. Нигде нет так много запротоколенных случаев «предвидения», как в поэзии. Сколько изумительных фактов в этой области дает нам ее история.

Гумилев был одним из наиболее уравновешенных и «земных» поэтов нашего времени. Но как настойчиво и упорно возвращался он к ужасающе-правдивым картинам своей смерти:

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь дождем захлещет на сухую,

Пыльную и смятую траву…

Читатель может возразить, что смерть свою Гумилев рисовал в военной обстановке. Но обстановка эта казалась ему лишь наиболее реальной. И потом, разве еще незадолго до войны он уже знал, что умрет «не на постели при нотариусе и враче»… Гумилев предвидел свою судьбу и, как великий Пушкин, знал, что умрет от пули…

Случайное совпадение, – скажут скептики. Но почему обратных примеров поэзия почти не знает? Ведь и Шелли1 «случайно», вероятно, обмолвился фразой, что «сердце его не сгорит даже в пламени погребального костра» и судьбе угодно было, чтобы эта пышная метафора исполнилась с буквальной точностью, хотя и самое сожжение тела поэта на костре и странная случайность, по которой сердце его не обратилось в пепел, было чем-то совершенно необычайным и выходящим из ряда вон, так что говорить о «совпадении» здесь не приходится.

Впрочем, поэзия знает и еще более удивительный случай «предвидения в квадрате», о котором упоминает, между прочим, Вл. Соловьев.

В изумительном стихотворении «В полдневный жар в долине Дагестана» Лермонтов видит себя лежащим «с свинцом в груди». И в то же время ему «снится» «далекий пир в родимой стороне», на котором одна из знавших его женщин, как бы впадая в сомнамбулический сон, видит картину его смерти.

Содержание этого стихотворения необыкновенно сложно. И что же? В день смерти поэта женщина эта действительно падает в обморок на балу и, приходя в себя, рассказывает, что ей «пригрезилась» страшная картина: она увидела Михаила Юрьевича лежащим на песке с простреленной грудью…

Тот же Лермонтов, будучи почти ребенком, пишет свое поразительное пророческое стихотворение «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет», делая к нему странную, необычайную приписку: «Это мечта».

Что хотел выразить здесь поэт этим словом? В прямом, современном значении его нельзя понимать. Ясно лишь, что стихотворение было написано под каким-то особым, исключительным впечатлением.

Подобные примеры можно приводить без конца. Пушкин знал, что будет убит на дуэли, умерший так рано Веневитинов2 чувствовал, что жизнь его будет коротка, молнией промчится. Вл. Соловьев оплакивал поражение России на Востоке в апогее ее могущества.

Немало таких примеров дает и блестящая предреволюционная поэзия: она вся насыщена предгрозовыми настроениями.

Особенно много их у Блока. Нависшую над Россией катастрофу он чувствует непрестанно. Еще задолго до войны и революции, в стихотворении «На поле Куликовом» он «узнает» «Начало высоких и мятежных дней». Как это ни странно, но и стихотворение «И пусть над нашим смертным ложем взовьется с криком воронье» написано во время, казавшееся, вероятно, многим счастливым и мирным.

Всю поэзию Блока можно назвать пророческой. А приблизительно за год до его смерти Марина Цветаева уже оплакивает самого поэта: «Умер теперь певец, плачьте о мертвом Ангеле»…

Так таинственными путями истинным поэтам открываются тайны будущего.

XIV. «Забытые годовщины»

К. Зайцев

Князь П. А. Вяземский

Было бы грехом перед памятью князя Петра Андреевича Вяземского не упомянуть его в настоящем году, когда истекло сто пятьдесят лет со дня его рождения, хотя очень вероятно, что мало кто вспомнит об этом необыкновенном человеке, при жизни уже себя пережившем и после смерти славы новой не приобретшем. Такова судьба многих людей, личность которых является более значительной, чем их произведения, и которые, возвышаясь над своим веком, утрачивают контакт со своими современниками, но через головы их не становятся вождями грядущих поколений.

Вяземский не был ни гением, ни даже исключительно большим талантом, а к тому же был большим барином, способным работать и любящим работать, но все же несклонным и неприспособленным к дисциплинированному труду, профессиональному. Это был человек громадного ума, импонировавшего даже Пушкину, широкого образования, большой эстетической культуры и незаурядного литературного дара, как прозаического, так и поэтического. Жил он в тот век, когда понятие «образованное общество» и понятие «общество светское» совпадали почти полностью. Когда же эти понятия слишком уж решительно стали