себе великие силы для действия. Но всю силу духа, вложенного в это громадное тело, можно измерить, лишь учитывая болезненную хрупкость его и какие-то особые свойства психофизической природы Константина Аксакова, разительно контрастирующие с видимостью мощи здоровья. Наружное проявление деятельности, систематический, методический труд, выполнение заданной себе работы – все это было для Аксакова связано с огромной затратой волевой энергии, все это требовало героического преодоления тяги к безделью, почти необоримой. Лень Константина Аксакова была притчей во языцех. Его неспособность выйти из семейного уюта, раскрепостить себя от связи с домашним очагом, расширить круг деятельности за пределы привычного окружения, казалась со стороны чуть не маниакальной слабостью и уже во всяком случае изнеженностью распускающего себя человека. Негодующие обращения друзей и близких в письмах к Константину Аксакову имеют характер постоянного припева: «Стряхните с себя пустоту и праздность вашей жизни, перед вами поприще великое, а вы дремлите за бабьей прялкой», – писал ему Гоголь, называвший Константина Аксакова «юношей, полным сил и всякой благодати»37.

Но не каприз, не блажь, не своенравие баловня-первенца, не обломовщина воспитанного в атмосфере беспечального, беззаботного помещичьего уклада барича лежали в основе этих странных явлений, а органические свойства личности.

Аксаков, в сущности, за всю свою жизнь не вышел из детской, продолжал оставаться взрослым ребенком. В этом была неотразимая его привлекательность, в этом была и его непреоборимая слабость. Детской была его правдивость: соврать он не мог даже в мелочах – велев, например, сказать, что его нет дома. Детской была его серьезность в отношении к любимым и почитаемым предметам; самых безобидных шуток над русским «миром», над «общиной» он не терпел, глубоко обижаясь на них и негодуя. Детской была его прямолинейность в отстаивании убеждений, в идейных разрывах с друзьями, которые и, расходясь с Аксаковым, не могли поэтому сердиться на него. Детской была манера спорить: «ах, какое дельное возражение» – воскликнул он на университетском диспуте по поводу его книги с такой детской искренностью и с таким невольным движением к волосам, что вся аудитория разразилась смехом38. Детским был деспотизм, с которым он подчинял семью своим идеям – деспотизм, который распространился и на старика отца, с любовной радостью подчинявшегося «самодержавствующему» (по выражению Погодина) сыну. Детской была непреклонность, с которой он проводил свои убеждения. Кроткий и мягкий, он становился грозно-требовательным максималистом, когда речь заходила о том, в чем он видел Правду. «Свирепый агнец», – говорил о нем Хомяков39. Детской была и та ограниченность горизонта, которая не позволяла ему видеть чужой правды и возвыситься над своими убеждениями. Он был в этом своем свойстве в мать – но ведь и та была весь век взрослым ребенком, не знающим жизни. Жизни не знал и Константин – и это ясно понимали его близкие и лучше всех его отец.

Нянькой был ему отец, и дитятей чувствовал себя всю жизнь по отношению к нему сын. «Хотя бы гостиная была полна гостей, вспоминал брат Иван, он так же целовал руки у отца и ласкался к нему, как бывало в детстве»40. Надо ли удивляться, что когда не стало отца, сломилось что-то в Константине. Тут дело было не только в уходе привычной ласки. Окруженный заботливым вниманием знаменитого отца, который общепризнанным своим авторитетом, свободно подчинявшимся обожаемому сыну, создавал сочувственный, подымающий, умиротворяющий резонанс вокруг его домашне-публицистической деятельности, Константин привык жить в некой спасительной «ватке», освобождавшей его от соприкосновения с внешним миром. Не стало отца – и Аксаков вдруг почувствовал себя одиноким, покинутым, беспомощным, ненужным, безнадежно осиротевшим. Ушла из мира могучая и нежная опора, и он потерялся, внутренне съежился, утратил интерес к жизни. Он писал о себе одному близкому другу (Вицыну): «Вы знали Константина Сергеевича, который удит, курит, с восхищением радуется жизни и природе в каждом ее проявлении, будь то зима или лето, будь то палящее солнце или дождь, промачивающий насквозь, Константина Сергеевича, который любит слышать в себе силы именно тогда, когда неудобство, стужа или что-нибудь подобное их вызывает, которые в восхищении и крепнут на телеге, прыгающей по камням или под дождем, его всего обливающим, – Константина Сергеевича, который 28 верст проходит не присаживаясь, выпивает сливок, потом квасу и отправляется еще, взвалив на себя громадные удилища – удить. Теперешний Константин Сергеевич не удит, не курит, смотрит и не видит природы или болезненно ее чувствует и даже отворачивается от нее… Все для меня кончилось…»41.

В этих словах нет преувеличения, Аксаков таял и угасал. Врачи определили чахотку. Никакие их усилия не могли изменить положение больного, хотя все возможное делалось родными, не жалевшими ни денег, ни забот. Поездка за границу к авторитетам западной медицинской науки ничего не принесла. По совету одного из них повезли Аксакова на остров Занте Греческого архипелага. Так довелось ему и кончить дни свои – в ночь с 6 на 7 декабря 1860 г. Священника русского, конечно, не оказалось. Едва нашли грека, с трудом говорившего по-французски. Тот был изумлен исповедью, причащением, кончиной, протекавшим столь необычно. По словам его, он не видел примеров такой веры. «Праведник скончался», – говорил он…42

Близкие записали последние слова, сказанные Аксаковым в предсмертном забытьи.

«Я успел исповедоваться и причаститься, слава Богу – но я получил поддержку на причастии. Бог милостив, но что бы то ни было, все будет милость и воля Божья. Я вовремя причастился. О Россия, Россия! Но все равно. Православие распространится по всем. Я вижу сам апостолов и сам я посреди них, но мне никогда не сравниться с ними. Божественный Алексей Степанович (Хомяков), мы соединены семейной любовью, но любовь детей к родителям это выше всего. Я хотел бы передать свои мысли о браке – как в браке дети дают ему полное значение – судьба вырвала перо из рук. Страшно! Аллилуйя, аллилуйя».

Тело Аксакова привезли в Москву и похоронили в Симоновом монастыре43. Обычно перед телом усопшего бойца умолкают страсти. В отношении Аксакова в этом не было нужды: враждебные страсти погашались его и живым обликом. У него не было врагов, а были лишь противники. Те, кого не покорял натиск его властного, непримиримого, нетерпимого энтузиазма, продолжали, даже расходясь на всю жизнь для борьбы, чувствовать влечение к этому человеку, в котором – благородство, по слову Белинского, было инстинктом натуры и который, по слову Герцена, «за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху»44.

Личность Константина Аксакова в высокой степени примечательна. Дарования его не шли в сравнение с дарованиями отца,