— Не нравится мне эта твоя компания, — сказала она как - то раз.

— Но они хоть не ядовитые, — как бы невзначай бросил я, хотя такой ответ был полон яда.

— Почему бы тебе завтра не поехать со мной? У Талаверы есть для тебя смирная лошадь. Я покажу тебе живописные места. Там красоты удивительные.

— Да, это будет замечательно, когда я лучше себя почувствую.

Я так старался приручить Калигулу, и это было серьезным испытанием для меня. Я потратил на него столько сил, что их уже не осталось. Не мог я, черт подери, разделить с Теей ее энтузиазм и охотиться на змей! Слишком экстремальный способ существования она выбрала, слишком странное занятие, чтобы отдавать ему силы, достойные лучшего применения. Хочешь ловить опасных тварей, стискивать им шеи петлей, держать и выдавливать из них яд? Пожалуйста. Но теперь я окончательно понял, что все это не для меня.

Два дня Тея пропадала в горах. Я услышал, когда она вернулась, но в дом не поднялся. Я был занят игрой у Луфу и не мог встать и уйти. Наутро я встретился с ней в саду. На ней были бриджи и тяжелые башмаки, которые она надевала на охоту за змеями, — крепкие, толстой кожи, которую невозможно прокусить. Судя по бледности, ей нездоровилось. Она хмурилась, явно не выспавшись, и была настроена на резкости. Взгляд предвещал неприятный разговор. Нагретые солнцем волосы, перехваченные красной лентой, подчеркивавшей их черноту, излучали жар.

— Где ты пропадал? — злобно спросила она.

— Я поздно вернулся.

Тея заговорила — сердито, нетерпеливо, в глазах ее стояли слезы, она была так расстроена, что, казалось, вот-вот разрыдается, но этого не произошло — она только как-то странно содрогалась всем телом.

— Но ведь это я прождал тебя два вечера подряд, — сказал я, на что она ничего не ответила. Мы оба чувствовали обиду, но для настоящей ссоры еще не созрели. А содрогалась она, пытаясь побороть в себе гнев.

— Да что ты нашел в этих твоих приятелях? — возмущенно продолжала Тея. — Наверно, с ними ты меня стесняешься из-за Калигулы. Небось они смеются надо мной.

— Думаешь, я бы позволил им над тобой смеяться?

— Я их знаю лучше тебя. Этот Моултон отвратительный тип!

И она обрушилась на Уайли Моултона и прочих клиентов отеля. Я слушал ее сочувственно, и мало-помалу обиды забылись. Нет, до ссоры дело еще не дошло.

Иногда я убеждал себя, что вполне могу послоняться по окрестностям с ловушками для змей, ружьями и фотокамерами. Мне требовалось действие, чтобы успокоиться, снять напряжение и вернуть то, что было в Чикаго. Но заставить себя поехать с ней я все-таки не сумел.

Мне казалось, что прекратить играть в покер сейчас тоже было бы неприлично. После того как я всех обыграл, Моултон вопил и называл меня кровопийцем. Партнерам следовало дать шанс мне отомстить, так что приходилось постоянно держать наготове и вертеть в пальцах как самый привычный им предмет колоду карт и слыть большим ловкачом и мастером карточной игры. Скоро на меня уже приходили смотреть, и за ломберным столом китайской харчевни игру вел я. По крайней мере облаченный в свою неизменную фуфайку Луфу считал именно так. Для туристов — этих, по словам Моултона, вечных бродяг без роду и племени — я был Болингброком, укротителем орлов. Мои карманы топырились от иностранной валюты — я даже не пересчитывал деньги, но знал, что они у меня есть, к тому же мои собственные, а не Смитти. Холодильника с долларами больше не было, а Tee даже в голову не приходило предложить мне денег на расходы. И если бы не последствия катастрофы, я чувствовал бы себя богачом, человеком на пике процветания, владеющим изрядным количеством фунтов, долларов, песо и швейцарских франков. Но успех мой был чисто внешним, на самом деле я являлся несчастной жертвой — истощенный, перевязанный грязными бинтами, гонимый, брошенный в раскаленное жерло неистово грохочущего города, обреченный на терпеливое сидение за карточным столом, хотя мне этого вовсе не хотелось, а Тея тем временем охотилась за страшными гремучими и коралловыми змеями, а я все играл у Луфу в отеле или даже в борделе, куда иногда перемещалась игра. Девушки уходили на задний план, а на переднем оставался бар, до наплыва туристов служивший пристанищем солдатам. Солдаты читали здесь комиксы, ели бобы и пили пульке. По балкам прыгали крысы. Девицы готовили еду, подметали или тоже читали, а иногда мыли голову во дворе. Полуголый мальчишка, нацепив военную фуражку, гремел маракасами — черными шарами на палочках. Мне следовало сосредоточиться, чтобы не проиграться в пух.

Когда я заверял Тею, что, окрепнув, стану сопровождать ее на охоту, это звучало неубедительно, как неубедительно было и ее великодушие по отношению ко мне. Она согласилась изредка составлять мне компанию в городе, и было приятно видеть ее в юбке, а не в штанах, закрывающих ноги. Но день, когда пришли подписанные документы на развод, меня совершенно выбил из колеи. Я сказал тогда заранее заготовленную фразу: «Давай поженимся». А она покачала головой.

Я тут же вспомнил, как однажды в страхе перед возможной беременностью она призналась, что боится сказать родным, кто отец ее ребенка. Тогда я почувствовал разочарование, перешедшее в растерянность, теперь же был жестоко уязвлен. Хотя мог поставить себя на место Теи и посмотреть на все ее глазами: одно дело быть кавалером и милым другом золотых юношеских лет, и совсем другое — спутником всей жизни, опорой в делах практических — роль, для которой такой несолидный и никчемный человек, как я, совершенно не подходил. Я понимал, кем представляюсь ее дядюшке, могущественному миллионеру с волосатым носом картошкой и сигарами. Тея, стремясь к финансовой самостоятельности, отвергла его помощь, но, не полагаясь на меня, не хотела рвать связь с семьей ради нашей любви. Если бы я увлекся птицами, змеями, ружьями, лошадьми и фотографиями, мы, быть может, и добились бы успеха. Но распознать золотую жилу я не сумел, занятия Теи меня лишь раздражали, я только и ждал, когда ей все это надоест, как, думаю, и она ждала моего разрыва с Моултоном и компанией.

В городе праздники шли один за другим. Прочно обосновавшийся на zocalo оркестр гремел, выл и сотрясал воздух барабанным боем, небо щетинилось огнями фейерверков, гроздьями и полосами салютов, проходили праздничные шествия, веселились ряженые. Одна из участниц веселья, не выдержав пятидневной пьянки, умерла от сердечного приступа. Разражались скандалы. Двое молодых гомосексуалистов разругались из-за собаки, и один из них умер, наглотавшись снотворного. Джепсон забыл в борделе свой пиджак, и хозяйка собственноручно доставила тот ему домой. Бывшая жена Игги выгнала Джепсона, и он приполз к Моултону просить у него приют, но Моултон ему отказал, не желая постоянно одалживать деньги на виски. Джепсон остался на улице, но в кипучем шумящем праздничном городе печальное его бродяжничество не было заметно. Спустись сейчас с гор волки, дикие кабаны или гигантские игуаны, в праздничной сутолоке и на них никто не обратил бы внимания.

Ночь белела пылью и огнями. Каждый отель и каждая лавка считали своим долгом превзойти всех в шуме и не жалели средств на музыку, колокола и фейерверки, но для создания праздничного настроения одних денег было мало, требовались силы и энергия, почерпнутая из старых верований — почитания огненных змей, туманных зеркал и чудовищных древних богов. Даже собаки бегали, лаяли и хватали куски так, словно только что вернулись из царства мертвых, выполнив очередное важное поручение — ведь индейцы верили, будто души умерших в загробный мир относят собаки. Эпидемия дизентерии в городе стихла, но праздничные шествия порой мешались с похоронными процессиями. Увеселений была масса. В соборе выступал казачий хор, и ни одна служба не собирала здесь столько народу. Священник злобствовал, одергивал хористов и публику, требуя помнить, что находятся они в доме Божьем, но на толпу это не действовало. На мой взгляд, казаки в своих гимнастерках и сапогах с заправленными туда штанами отлично вписывались в сумятицу zocalo, когда вечерами задумчиво разгуливали по ней с длинными папиросами в зубах. Бразильско-итальянская труппа привезла в город оперу «Сила судьбы». Певцы пели очень хорошо, и голоса у них были мощные, но в силу судьбы, казалось, сами они не верили, потому и на меня особого впечатления не произвели. Тея же ушла со второго акта. Тягостные чувства вызывали и представления индейского цирка. Акробаты там работали на допотопных снарядах, лошади были дряхлыми, лица артистов во время представления хранили торжественную важность, а сетки и прочие страховочные приспособления отсутствовали. Маленькие дикарки, ходившие по канату и жонглировавшие предметами, выполняли свои трюки без улыбки, а закончив — не кланялись публике.