Впитано с детства, чуть ли не с молоком матери. Не догма, а руководство к действию. Забастовка как форма политического протеста. Голодовка. Все они по одному учебнику истории учились. Одни фильмы смотрели.

И потом ясно: всех не выгонишь – работать-то кому-то надо. Поэтому нужно держаться сообща. «А если все-таки выгонит?» – усомнился Костя Винонен, которому, кроме цепей, не хотелось терять и зарплату. Пусть маленькая, но все-таки. Точно не выгонит, слабо!

Слава Лидзь сидел в йоговской позе полулотоса и рассматривал – неведомо что он рассматривал: то ли былинку какую-то на земле, то ли еще что-то, но участия в дискуссии почти не принимал. Вид у него был чрезвычайно рассеянный, если не сказать отсутствующий. Лежавший на животе и покусывавший травинку Роберт тоже был пассивен. Презрительное равнодушие на лице, словно ему до фени, выгонят его или не выгонят. Во всяком случае, никакой особой заинтересованности он в задуманной акции не проявлял, как будто не его судьба решалась. Будто не его касалось. Они с Виноненом, как бы уже уволенные и отчисленные, были словно отделены от остальных невидимой чертой. Вроде и рядом, и вместе, но – отдельно. Как бы по другую сторону.

Разумеется, никто из них не хотел уезжать, да и вообще неприятно было, если честно, – так уезжать. Но и протестовать против решения начальницы не хотелось – это значило унижаться, а виноватыми они себя нисколько не чувствовали. Вообще неправильно – чтобы кто-то мог распоряжаться твоей судьбой. Тем более что и родители наверняка не обрадуются. Роберт внутренне усмехнулся, когда Софья сообщила им о своем решении: отец махнет пренебрежительно рукой, а вот мать, мать станет жаловаться, что сын стал таким неуправляемым, вот теперь еще и из экспедиции отчислили. Костя же искренне огорчился, хотя виду старался не показать, – ничего ему, конечно, не будет, но предки наверняка расстроятся, отчим будет косо поглядывать, тем более что он в последнее время вообще стал какой-то шибко нервный, даже зашибать стал чаще, чем раньше. С матерью ссорился. Его, правда, не задевал, да Костя и повода особенно не давал. Мать жаль: с первым мужем не повезло, теперь вот и со вторым что-то происходило. Или между ними. А тут еще и он пожалует с такой приятной новостью.

Ну да, выпили они тут с Махаоном, местным королем, тем самым чернявым, который к ним недавно подкатывался со своей кодлой. Между прочим, тот сам предложил. Костя праздно шатался по селу и наткнулся. Его подозвали – он подошел. Не испугался, хотя где-то внутри и загорелась сигнальная лампочка опасности. Кто знает, что у них на уме, тем более если поддатые. Косте это хорошо знакомо по двору в Москве, там своей шпаны хватало. С ней тоже надо было ладить. Правда, у Кости все было в порядке. Отчим по каким-то делам был связан с Пашкой Будягиным по кличке Будда, который отсидел три года за драку и теперь считался главным во дворе паханом. А его младший брат верховодил местной кодлой, так что Костю не трогали. Сам же он с ними не очень хороводился – не слишком увлекала его эта романтика. Но вечером тем не менее домой возвращался спокойно – роскошь, не многим пацанам из ближних домов доступная. Повезло, можно сказать. Если что, то мог козырнуть именем Будды. И ведь действовало: сам однажды имел возможность убедиться.

Здесь-то, конечно, никакого Будды знать не знали и ведать не ведали, плевать им было на него с высокой башни. Тем не менее намерения у местных оказались совсем не агрессивные. Махаон руку протянул – знакомиться, тут же и стакан портвейна налили. Не отказываться же от такой чести. А что, даже приятно было, что не кого-нибудь, а именно его, Костю, выделили.

После портвейна и вообще вроде как свой: уютное такое чувство. Что ни говори, а хорошо быть своим, даже если непонятно почему. Силу и значительность в себе ощущал, возвращаясь в лагерь. Некоторое даже превосходство над остальными.

Надо же было ему столкнуться с Софьей, прямо возле палатки. Той, похоже, не спалось, прогуливалась вокруг, воздухом дышала. Где это он, Костя Винонен, шляется так поздно, если завтра рабочий день? А он что, докладывать должен, что ли? Нет, не должен, но и гулять не должен, тем более в таком виде. А в каком виде? Он сам знает, и пусть не грубит, а идет спать. От него несет, как из винного погреба.

Вечером, после собрания, Костя зашел в амбар, сам еще не зная зачем и что он скажет, просто завернул на свет в окне – что-то копилось внутри, тяжелое от обиды или еще отчего, он и шагнул. Мать-начальница сидела рядом с Артемом (которого Косте как раз меньше всего в этот момент хотелось здесь видеть) за столом и что-то писала. Артем же проглядывал и перекладывал какие-то листки – серьезные люди.

Костя встал в дверях, нерешительно оперся плечом о косяк.

– Что, Винонен? – повернула к нему голову Софья Игнатьевна (Артем тоже поднял глаза, продолжая перебирать листки). – Ты, кажется, что-то хотел сказать?

– Хотел… – вяло проговорил Костя, но ему тут же стало тоскливо и противно, что вот он стоит и мнется, а собственно, из-за чего? Внутри задрожало, кровь бросилась в лицо, и он, с трудом сдерживаясь, сказал. Вернее, спросил (голос дрогнул):

– Я хотел узнать, ваше решение – окончательное?

– Разумеется, – с ехидной, как показалось, улыбкой ответила Софья Игнатьевна. – С чего бы мне принимать решение и тут же его отменять? Мы же не в детском саду. Не хотите подчиняться дисциплине, считаете, что вам все можно… Пожалуйста, теперь вам будет предоставлена такая возможность, только где-нибудь в другом месте.

– Давно пора, – встрял Артем. – Я уже удивлялся терпению Софьи Игнатьевны. Я бы на ее месте…

– Ты бы? – внезапно заклокотало в Косте. – Ты бы? А тебя никто, между прочим, не спрашивает. Вечно суешься, куда тебя не просят.

Артем вскинулся, видимо, не ожидав, лицо побледнело.

– Винонен! – протестующе подняла руку Софья Игнатьевна.

Но Кости в комнате уже не было.

И теперь, сидя неподалеку от Роберта, он уже не задумывался, чем все это кончится. Он почти смирился, что ему придется уехать раньше времени. Он думал про Москву, про то, что сможет часто ходить в кино, а если удастся купить абонемент в бассейн, то и поплавать, или поедет в деревню к двоюродной бабке и будет кататься на велосипеде и купаться в пруду – здешняя жизнь от него уже отпадала.

Слово «голодовка» выпорхнуло случайно. Все прислушались. Странным показалось это слово, тревожным, но и завлекательным.

– Кто за это решение? – строго спросил Гриша Добнер.

Все подняли руки.

– А вы? – спросили Винонена и Ляхова.

Тогда и они подняли руки.

– Решено, – сказал Гриша. – Значит, сразу после работы не идем на обед. Ни на обед, ни на ужин.

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов… – пропел, потягиваясь, Васильев.

– Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут… – подхватив, энергично проскандировал Гриша Добнер, радуясь чувству внезапно возникшей между всеми общности, которого ему так часто не хватало. Теперь они все соединились, как мушкетеры: один за всех и все за одного.