согласился. «Ленин, — вспоминал Троцкий, — поддержал меня со всей решительностью: «уполномочить товарища Троцкого принять помощь разбойников французского капитала против немецких разбойников» и только «Бухарин настаивал на недопустимости входить, в какие бы то ни было соглашения с империалистами»[2441].

Против сотрудничества выступил французский посол Нуланс, который после подписания Брестского мира заявил: теперь нельзя больше «рассчитывать на советскую армию для восстановления Восточного фронта… Во имя наших интересов и нашей чести, всякое сотрудничество французских офицеров в качестве инструкторов красных войск должно быть отныне воспрещено»[2442]. Позицию британской стороны отражало заявление министра иностранных дел А. Бальфура, который утверждал, что: «язык международного права приложим к отношениям между организованными государствами, но не столь приложим к отношениям между организованными государствами с одной стороны и неорганизованным хаосом с другой»[2443].

* * * * *

Тем не менее, «изначально у союзников не было никакого стремления сделать большевиков своими противниками», — утверждает британский историк Д. Киган. Премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж сообщал Военному кабинету, что «Британии нет дела до того, какого рода правительство установилось в России — республика, большевики или монархия»… До апреля 1918 г. влиятельные партии во французском генштабе так же «отклоняли предложения оказать поддержку антибольшевистским силам, так называемым «патриотическим группам», на том основании, что они предпочли германскую оккупацию по классовым соображениям»[2444].

7 апреля в секретном послании военному кабинету Черчилль даже предлагал уговорить Россию возвратиться в строй воюющих держав, предложив сохранить «плоды революции», можно восстановить пугающую немцев войну на два фронта: «Давайте не забывать, что Ленин и Троцкий сражаются с веревками вокруг шеи. Альтернативой пребывания у власти для них является лишь могила. Дадим им шанс консолидировать их власть, немного защитим их от мести контрреволюции, и они не отвергнут такую помощь»[2445].

Перелом произошел только тогда, утверждает Киган, когда «союзники позволили себе постепенно все больше оказывать поддержку белым войскам — что окончательно запутало положение, которое Ленин и Сталин позже стали представлять как изначально проявленную враждебность западных держав к делу революции. На самом деле союзники, отчаявшиеся предотвратить новое наступление немцев, не совершали никаких антибольшевистских акций вплоть до середины лета 1918 года. С этого времени поступающие сведения неоспоримо указывали на то, что большевики отказались от своей первоначальной антигерманской политики и стали принимать милости от германской стороны ради собственного выживания»[2446].

В июне 1918 г. экс президент Тафт призвал: «настало время действовать в России». «Весь мир, — пояснял он, — не сможет победить германо-российскую империю». «Мы должны начать нашу интервенцию сейчас, договорившись с Японией. Конечно, большевики не одобрят этого, несомненно», но мы должны это сделать ради победы демократии[2447].

Сведения, о которых говорил Киган, распространял французский посол в России Нуланс, который утверждал, что «берлинское правительство приказало народным комиссарам принять в Москве так называемый полицейский корпус из тысячи человек для охраны немецкого посольства. Это была настоящая немецкая оккупация столицы. Большевистское правительство понимало, что перевести наши посольства и дипломатические миссии в Москву значило пойти на серьезные конфликты. Главным было оставить нас в Вологде, но каждое посольство получило охранника, несмотря на наши протесты. Поставив часового возле нашей двери, местный Совет обращался с нами как с заключенными, позволяя пройти к нам только тем, кто имеет подпись революционного исполкома. Мы могли только отвергнуть такой возмутительный способ контроля — история дипломатии цивилизованных народов не знала подобных примеров»[2448].

В ответ, Ллойд Джордж замечал, что Нуланс, «не был объективным очевидцем: это был человек напыщенный, склонный к сентенциям, а не к тому, чтобы приводить факты. Он был не очевидец, а неумный и неглубокий сторонник одной из партий…»[2449].

Действительно, в реальности, дело обстояло прямо противоположным образом, чем его описывал французский посол: После покушения на Мирбаха Берлин запросил согласия русского правительства на допущение батальона немецких солдат для охраны германского посольства. Ответ Ленина был утвержден ВЦИК уже на следующий день, 15 июля: «Подобного желания мы ни в коем случае, и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы объективно началом оккупации России чужеземными войсками. На такой шаг мы вынуждены были бы ответить… усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению… эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до последнего издыхания»[2450].

При этом нарком иностранных дел Г. Чичерин, «принимая во внимание возможную опасность, грозящую представителям держав Антанты», пригласил послов переехать в Москву, т. к. «Советское правительство считает Москву единственным городом, где возможно обеспечить безопасность представителей данных стран»[2451]. Для защиты посольств в Вологде были выставлены патрули Красной гвардии. Большевики до конца сохраняли надежду на сотрудничество.

Об отношении большевиков к союзническим миссиям говорит и тот факт, что после того, как последние решили ехать не в Москву…, а в Архангельск; большевики им не препятствовали. Правда Чичерин еще несколько раз в более чем учтивой форме обращался к Френсису, как дуайену дипломатического корпуса, с предложением переехать в Москву и наладить отношения с Советским правительством. Настойчивость советского наркома вызывала у Фрэнсиса даже недоуменную реакцию: «У Чичерина, похоже, сложилось впечатление, что после нашего отъезда из Вологды Советское правительство будет располагать американским послом»[2452].

Интервенты

Союзникам необходимо отправить в Архангельск несколько полков для того, чтобы японская экспедиция не выглядела больше такой изолированной, перестала быть «желтым нашествием» и вошла в рамки крестового похода союзников во имя освобождения русского народа, угнетаемого большевиками.

Л. Робиен[2453]

Провал дипломатических усилий не был случайностью, итог был предрешен еще до их начала: «Деятельность (французского) генерального консульства все время, даже в тот период, когда велись переговоры с Советской властью… в действительности, — пояснял журналист при французском консульстве Р. Маршан, — была исключительно направлена к свержению Советской власти…»[2454]

Настроения союзников-интервентов в полной мере передавали слова одного из британских офицеров добровольцев Х. Уильямсона: «Как бы там ни было, думалось мне, но в тот момент они (белые) олицетворяли собой бастион на пути быстро нараставшей волны коммунизма, которая уже обрушивалась из Восточной Европы на Запад. Страх его (коммунизма) уже широко распространился, потому что из-за усталости от войны, неприязни к дисциплине и искусной коммунистической пропаганде, которая вызывала отклик в каждой стране, эта угроза стала вполне реальной»[2455]. Я, указывал на свой выбор Уильямсон, «считал себя причастным к крестовому походу против коммунистов»[2456].

И этот выбор был сделан правительствами стран союзников еще