Выступление в Ярославле произошло в полном соответствии с планами французской миссии. Бывший сотрудник французского генерального консульства Р. Маршан в 1922 г. на процессе правых эсеров вообще утверждал, что «Савинков по приказу французского посла поднял ярославское восстание»[2524]. Восстание было рассчитано на поддержку союзников, высадка которых должна была произойти в Архангельске. Я получил известие от французского посла Нуланса, подтверждал Савинков, в котором «категорически» подтверждалось, что «десант высадится между 5–10 июля», и в котором указывалось на необходимость начать в то время восстание на Верхней Волге[2525]. Однако французы не сдержали своих слов и «мы, — отмечал Савинков, — остались висеть в воздухе в Ярославле. Восстание утратило смысл. Мы оказались в положении людей, обманутых иностранцами»[2526].

Ленин имел все основания характеризовать события в Ярославле как заговор послов. Действительно, отмечает историк Голдин, «история дипломатии цивилизованных народов не знала примеров», подобных поведению «послов» Антанты в России 1918 года. Еще в апреле 1918 г. были раскрыты связи «между сибирскими контрреволюционерами и некоторыми консулами из числа союзников. Народный комиссариат опубликовал эти сведения и предъявил союзникам ноту с требованием отозвать консулов, имевших отношение к этому делу…»[2527]. Позже последует арест Локкарта за финансирование подпольного «Всероссийского национального центра» и «Союза возрождения России»[2528].

Процесс по делу «заговора послов» открыл и другие, не менее грандиозные планы дипломатических представителей демократических стран. По словам французского журналиста Маршала в августе 1918 г. на «закрытом собрании, имевшем место в генеральном консульстве Соединенных штатов…, я узнал, что один английский агент подготовлял разрушение железнодорожного моста через реку Волхов, недалеко от Званки. Достаточно бросить взор на географическую карту, что бы убедиться, что разрушение этого моста равносильно обречению на полный голод Петрограда, в таком случае город фактически оказался бы отрезанным от всяких сообщений с востоком, откуда приходит весь хлеб, и без того крайне недостаточный для существования…, один французский агент присовокупил, что им уже сделаны попытки взорвать Череповецкий мост… затем речь шла о разрушении рельсов на разных линиях… подобные инициативы могут иметь единственный гибельный результат: бросить Россию во все более кровавую политическую и бесконечную борьбу, обрекая ее на нечеловеческие страдания от голода…»[2529].

* * * * *

Несмотря на всю подрывную деятельность послов и начавшуюся интервенцию, основную угрозу существованию большевиков, в первой половине 1918 года, представляли не «союзники», а немцы.

Миллионная германская армия стояла на пороге Петрограда и контролировала всю ситуацию на Восточном фронте, и она не торопилась, считая, что время работает на нее. Мирбах 25 июня сообщал министру иностранных дел «мы, безусловно, стоим у постели безнадежно больного человека. Большевизм скоро падет… В час падения большевиков германские войска должны быть готовы захватить обе столицы и приступить к формированию новой власти. Альтернативой могли бы быть монархисты, но они потеряли ориентацию и заботятся лишь о возвращении своих привилегий. Ядром будущего (прогерманского) правительства должны стать умеренные октябристы и кадеты с привлечением видных фигур из бизнеса и финансов»[2530].

«Любое крупное наше выступление…, — продолжал Мирбах, — сразу же автоматически приведет к падению большевизма, и так же автоматически заранее подготовленные нами и всецело преданные нам новые органы управления займут освободившиеся места». Для этого Мирбах установил тесный контакт с «Правым центром»[2531]. Используя «Правый центр», писал Мирбах, «мы прежде всего сумеем использовать большой процент влиятельных представителей промышленных и финансово-банковских кругов, для наших безбрежных экономических интересов»[2532].

Надежды немцев на либеральную общественность и буржуазию кажутся невероятным абсурдом. Ведь всего несколько месяцев и даже дней назад они призывали к «войне до победного конца», с трибуны Государственной Думы обвиняя царских министров в измене и в сговоре с врагом, а затем большевиков в сотрудничестве с немцами и прокляли их за Брестский мир с немцами… Но в своих докладах в Лондон Локкарт бесстрастно подтверждал: прихода немецких частей больше всего ждут в России, оппозиционные по отношению к большевикам силы[2533].

«Можно без малейшего преувеличения сказать, — подтверждал писатель И. Наживин, — что в то время по своим ориентациям общество наше разделялось так: 10 % полагалось на англичан (французов ненавидели все…), 5 % русской ориентации (то есть, своими силами) и 85 % на германцев»[2534]. Не случайно Локкарт в начале лета 1918 г. мотивировал перед Лондоном, свое предложение о немедленном начале интервенции тем, что «Если же мы не выступим немедленно, они (антибольшевистские силы) неизбежно обратятся к Германии»[2535].

Надежды российской правой и либеральной общественности наглядно передавал один из ее наиболее ярких представителей Бунин: «В газетах — о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»… все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое… Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас…» и т. п.[2536] Зимой 18-го года, отмечал Бунин, сотни тысяч «возложили все свои упования на спасение (только уже не русской свободы) именно через немцев. Вся Москва бредила их приходом»[2537].

Патриотизм высших сословий и классов испарился сразу же, как только они потеряли свое привилегированное положение. Большевики еще не успели подписать Брестского мира, а «бывшие» уже воззвали о помощи к тем, с кем еще вчера призывали воевать до победного конца…

Члены неполитической официальной миссии американского Красного Креста в России: консерватор, медный магнат, полк. У. Томпсон и его политический антипод, «рузвельтовский выскочка» майор Р. Робинс, по словам Р. Уорта, на этот раз пришли к единодушному мнению и «стали еще больше презирать «мнение семи процентов», как Робинс охарактеризовал точку зрения малой части населения, оцененную им в 7 %, которая всегда управляла Россией и наделась делать это и впредь. Эта жалкая кучка предпочитала усилению революции германское господство, что для двух патриотически настроенных американцев очень походило на предательство»[2538].

Одним из первых к немецкой интервенции воззвал бывший Председатель Государственной Думы Родзянко. В октябре 1917 г. он заявил в газете «Утро России»: «Петроград находится в опасности… Я думаю, бог с ним, с Петроградом… Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. Советы и т. д.)… Очень рад, если все эти учреждения погибнут….» Родзянко пояснял, что он имеет в виду: «После сдачи Риги там водворился такой порядок, какого никогда не видали…»[2539].

В декабре 1917 г. в переговоры с командованием германских войск вступил непримиримый лидер российских либералов Милюков, до этого яростно проклинавший немецких предателей: сначала императрицу и царских министров, затем продавшегося немцам Керенского, а после и